— А вы хороший парень.
— И вы.
— Значит, оба?
— Ну!
— Один и один — два, — уточнил скрупулезный Уилмот.
— Точно.
— Два, — повторил мой родственник, загибая пальцы, а кого? Дже-нет-ле-ме-на. Вот! Хорошие люди, джен-те-ле-ме-ны. Один и один. Нет, два и два. Это вроде четыре? А нас двое… Ладно, не в том суть. Бингли, мне худо.
— Ну!
— Худо. Ду-ша бол-лит. Ик! В общем, душа болит.
— А чего такое?
Уилмот решил открыться замечательному ребенку.
— В общем, так…
— Как?
— Ну, вот так.
— А чего?
— Я ж говорю. Она мне от-ка-за-ла. Замуж за меня не выйдет.
— За кого?
— За меня.
— Не выйдет?
— Нет!
— Ну, дела, — сказал чудо-ребенок.
— Да уж…
— Ну, положеньице! Я так думаю, вам худо.
— Точно. Хуже некуда, — признался Уилмот, тихо плача. — Что делать?
Джонни поразмыслил.
— Вот что, — сказал он. — Подальше есть еще одно местечко. Пошли туда.
— Пошли, — согласился Уилмот. — И в Санта-Монику.
— Это потом. Сперва — в местечко, потом — в Монику. Увидим новые лица…
— Уж этого там хватает.
— Значит, пошли.
Наутро, в 11.00 мистер Шнелленхамер ворвался в большом волнении к своему компаньону, мистеру Левицкому.
— Знаете что? — сказал он.
— Нет. А что?
— Приходил Джонни Бингли.
— Если хочет прибавки, сошлитесь на депрессию.
— Прибавки! Да ему и этого много!
— Кому, Джонни? Кумиру американских матерей? А как же улыбка сквозь слезы?
— Если эти матери узнают, что он карлик, да еще не первой молодости…
— Кроме нас с вами, не знает никто.
— Да? Вчера он надрался с одним моим кивателем. Говорит, вроде бы не признался, но между тем моментом, когда их вышвырнули от Майка, до того, как он тыкнул вилкой лакея, у него выпадение памяти.
— Какой это киватель?
— Маллинер.
— Если он скажет газетчикам, Джонни конец! А у нас контракт еще на две картины, 250 тысяч каждая.
— Вот именно!
— Что нам делать?
— Если б я знал!
Мистер Левицкий подумал.
— Надо выяснить, что известно Маллинеру.
— Но спросить нельзя!
— Мы за ним последим. Какой он?
— Идеальный киватель. Тихий. Вежливый. Как это, на «п»…
— Поганый?
— Предупредительный. Тихий, вежливый, пунктуальный, предупредительный.
— Ну, тогда все просто! Если он будет… ну, наглый или хамоватый, мы и поймем: «Знает!»
— А дальше что?
— Подкупим. И как следует, мелочиться некогда. Мистер Шнелленхамер вцепился в собственные волосы.
— Хорошо, — сказал он, когда боль утихла. — Да, другого пути нет. Скоро у меня совещание. Он там будет.
— Значит, следим за ним, как рысь.
— Кто?
— Рысь. Дикая кошка. Очень любит следить.
— Да? Ну ладно. Я думал, рысь — это что-то такое, у лошади.
Страхи несчастных магнатов обоснованы не были. Если мой родственник и слышал роковую тайну, он ее забыл. Входя в кабинет шефа, помнил он только о том, что при любом движении голова у него треснет.
Однако м-р Шнелленхамер тронул за рукав м-ра Левицкого.
— Видели?
— Что?
— Его. Трясется, как одержимый.
— Да?
— Еще бы.
Действительно, Уилмот вздрогнул, но лишь потому, что шеф оказался абсолютно желтым. Он и сам по себе не поражал красотой, а теперь, тускло-шафрановый и не очень четкий, произвел такое впечатление, что родственник мой задрожал, как соленая улитка.
Мистер Левицкий вдумчиво глядел на него.
— Не нравится он мне.
— Мне тоже, — поддержал его мистер Шнелленхамер.
— Смотрите, закрывает лицо руками.
— Видимо, знает все.
— Да, наверное. Что ж, начнем. Когда придет время кивать, он себя и выдаст.
Уилмот очень любил такие совещания. Делать почти ничего не надо, люди интересные. Но сегодня тут собралось одиннадцать самых нудных сценаристов, да и вообще с той самой поры, как он утром взял льда из холодильника, его томила какая-то меланхолия. Будь он героем русского романа, он бы пошел в амбар и повесился. А так — сидел очень прямо и смотрел перед собой.
Многим он напомнил бы хорошего, многодневного утопленника; но мистер Шнелленхамер видел в нем леопарда перед прыжком, о чем и сообщил компаньону.
— Простите, — осведомилась Мейбл, сидевшая с ним рядом, — как вы сказали, «Лео Пард»? Это новый актер?
— Нет-нет, — спохватился шеф. — Частный вопрос, не для стенограммы. На чем мы остановились?