Вставив клистир в Пертопаткина, целился он: на кого бы напасть.
— Вышел за карасями: удить, — говорил Пятифыфрев, — червя им покажет; разинув рты, — цап: и сидят с пузырем на башке они.
— Каждый — в позиции: — мыслил Пупричных, — тот — козырем ходит, а этот сидит с пузырем!
Николай Николаич — нацелясь на бледного юношу, из-за куста к нему — ястребом:
— Вы, Болеслав Пантукан, — кто же, собственно?
— Я — конехвост!
Николай Николаич — трусцою, трусцой: в каре-красные листья.
Огромное поле для всяких разглядов; к примеру: Хампауэр старик, в сединах и в халате: крещеный еврей, состоятельный, но — паралитик, влачащийся на костылях, с фронтовой полосы по доносу захваченный, чуть не повешенный, — явно рехнулся; с усилием перевезли его дети в Москву; ходит здесь; проповедует — свое пришествие.
— Нам хорошо с вами, батюшка: мир-то — во зле!
Так он, овощь откусывая, приговаривал; стибривая несъедобные овощи, их называл «мандрагорами».
— Бросьте: опять с мандрагором, — его урезонивали.
С сожалением редьку гнилую бросал.
Серафима Сергевна себе улыбалась: осмысленность службы в сравнении с тем, что свершалось за розовым этим забором, — вставала; там — зло; пробежала в подъезд, коридорами, за нарукавничком, за белым фартучком; звали больные снегуркой ее; как повяжется, так день — взапых; всюду бегает: чистые скатерти стелет; и знает, что можно окурок просыпать на стол, — не на скатерть: конфузно; и делалось как-то за скатертью крупное дело: больные себя не засаривали.
Он губами писал, как губернии
Дым из-за труб; разъясненье, растменье редеющее, сине-сизое, голубо-сизое; встали малиновые и оранжево-карие пятна деревьев, не свеявших листья; дом розовый бело-колонный подъездом и белою лепкой гирлянд поднимал расширения окон, как очи, вперенные в голубоватый прозор.
Распахнулся оконный квадрат: чье жилье? Штора, веко, — открылась; но — мгла из-за шторы глядела; и кто-то к окну подошел, как зрачок, появившийся в глазе; старик коренастый — в халате: фон — голубо-серый, с оранжево-карею, с кубовою игрой пятен; он кистью играл, а на глазе — квадратец заплаты безглазился.
Каждое утро — окно открывалось; и в нем появлялся старик этот пестрый: на черной заплате вселенной стоять.
А позднее больные валили в открытые двери подъезда; их вел Аведик Дереникович Тер-Препопанц, ординатор и доктор по нервным болезням; с ним шли: Плечепляткин, студент, сестра в белом и унтер в отставке, седой Пятифыфрев, с седым инвалидом, — с Пупричных, — влачащимся на костылях.
Новички под окном — старику и халату дивились: расспрашивали:
— Кто такой?
— Он — профессор своей знаменитости: глаз ему жгли, колотили; ум выколотили!
Неприятный толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — учил их:
— Сиди под кустом, за листом: не стучи, — гром убьет!
— Да смирней он теленка!..
— А били за что?
— За открытие видов.
Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — подмигивал:
— Видывал виды!
— Кто бил?
Пятифыфрев:
— Остались — пустые штаны; показали — на труп: в живодерне…
— Труп был?
— А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…
И Тер-Препопанц, это слыша, поежился:
— Глуп Пятифыфрев!..
Раз он Николай Николаевичу про нелепые сплетни скажи; Николай Николаевич слушал протянутой челюстью, вытянутой за тугой воротник, опушенный проседой бородкой, напучивши губы, как для поцелуя; лишь глазки, присевшие в белых, безбровых мясах; стали — тигры малайские; взял котелок, трость; и — в сад; к Пятифыфреву:
— Клади — метлу, бляху, фартук: готов? И — туда, — показал головою на улицу, — там: гулэ ву?
Ему в ноги старик:
— Ни-ни-ни, чтобы я!..
— То-то же…
А больные — подглядывали: за профессором.
— Дурень?
— С большим рассуждением, а — без головы: голова только туловище занимает.
— Она — отрастет: наживная…
Матвей Несотвеев, солдат, — объяснял:
— Стоголовою, брат, головою мозгует он; что ему там — без одной головы, без другой: как губерния, пишет словами!..