И усмехнулась; чтоб скрыть этот внутренний просмех — в шитье; откусила без нужды и выплюнула шелковинку, когда Препопанц заикнулся о том, что…; себя оборвал; и глазищем расширился, ножку увидевши:
— В психиатрии есть много еще нерешенных вопросов, решаемых жизненно…
Видел: звездою над нею ночует свободное небо.
Ей он не советовал: нерв изучать.
Она ножку свою под себя подтянула: морщинки, как рожки, боднулись со лба: мала птичка, — остер коготок; Препопанц засопел, покраснел; Серафима подумала, что при профессоре можно ходить нагишом.
Препопанц же вскочил и ушел.
Про себя рассмеялась; и — ямочки в щечках; и — ямочка на подбородке; и личико стало котеночком: сколько мальчишества?
* * *Синие линии выступили; иней — призорочил; вдруг за стеклами с треском сосулька упала из жолоба; тень пересекла окно; и пятно — лицевое.
— Подглядывают!
И себе улыбался профессор: подглядывал тоже.
Прилипла к стеклу: никого: синерод, выглубленный и прыснувший ярким, глазастым согласием.
* * *Он шарахнулся от ее беленькой ласточки, —
— ручки, —
— которая, — «порх», — опустилась на голову.
— Я — тут…: придремнул-с.
И так нежно расшамкался:
— Добрая ручка моя.
И проехался носом под носиком:
— Гнездышко вить, дело ясное?
Знал: будут — птенчики, мысли.
Остались они ликоваться вдвоем и показывать пальцами, тыкаясь в стекла, на звездочку: блеск бирюзовеньких искорок переигрался в зелененький блеск; и вдруг вспыхнули отсветы, точно кошачьи глаза; и погасли.
— Какая звездистая ночь!
Дух захватывает; слепнет глаз облесненный: дрожит и горит синина выглубленная: нет им числа; бездне — дна.
Как топазовый глаз
Синина белоперая; воздух, живой солнописец, сияющий окнами; наст — золотая блесна; лед, как белый чугун; и — алмазным кокошником крыша.
Милело ее кругловатое, белое личико: мордочка; малиновели пропевшие губы; щелели за губками зубки жемчужные; в солнышке взор ее — медистый.
Он же согбенный, закутанный в лезлую шубу, шагал, волоча мех с поджелчиной, рваный рукав прижимая к микитке; казался ей дряхленьким; в мех уронил красный нос; и на носе мутились очки; желтизна световая бросала отчетливый отсвет.
Шаг ширя, старалася с ним соступать; солнотечные синие тени резки; как, сметаясь, густели они в углублениях стен, становясь чернотой; ледорогий сосулечник.
Скользко!
И варежками — под рукав его рваный:
— Здесь скользко, профессор: позвольте я вас!..
Он ей выревнул:
— Герц полагает в гелеогенезис материю: мы — дети света, — сказать рационально!
И нежно взглянули — на гелио-город: как дом угловой бело-кремовых колеров ярким рельефом щербит; на нем солнечный луч, точно взрез ананаса; оконные вазочки, как — сверкунцы; три ступени — белашки; не крыша, а — пырснь; в адамантовом блеске беленые стекла; дом жмется к колонному пятиэтажному зданию; вырезано в синем воздухе бледным, фисташковым кубом: веночки и факелы, — темно-оливковые; солнце дрызгало искрой зернистой на окна.
Сверт, —
— синие сумерки!
Где-то присвистывает; и смотрела она золотыми от света глазами, как бросил ладони, в которые тихо слетало большое старинное солнце.
И волосы отсверком розовым вспыхнули; в отсверке — красное пламя; и луч, звездохват, облеснул переулочек Африков; и на заре уже слабая звездочка, зирочка: искрилась тихо.
И красная церковь — заискрилась в солоноватые, зеленоватые, золотоватые воздухи, ставшие красными кислями; котиковым колпаком ей дорогу указывая; и повернул в Табачихинский: высмотреть, вцелиться: —
— может быть, он собирается даже урок поведения дать?
Просинелые домики; желтые глазки, оконца, сверлили сплошным любопытством, ехидством: зелененький, этот вот, желтенькой, этот вот, домик, в котором, как клоп между бревнами, Грибиков, сплетнями, точно клопиными яйцами, опоганивал этот квартал.
Номер шесть: он, уставившись носом в него, потом носом в нее, носом бегал меж ним и меж нею:
— Тут я, дело ясное, — жил!
И конек дальней кровли, — топазовый глаз, налился, как слезой, своим блеском.
Слеза пролилась.
И топазовый глаз —
— уже розовый, красный, пунцовый, —
— глаз: гас!
Точно вор
Позвонились; дверная цепочка зацацала: