И представил себе Нелидов этого своего приятеля Сергея, водворяющегося в какой-то безопасный город, где ни один кредитор его не сыщет, но где с каждым днем будет терять себя, наконец, оголтеет и, как загнанный пес, где-нибудь в отвратительном номере отвратительной гостиницы перережет себе горло осколком от пивной бутылки.
А не удастся покончить: рука ли дрогнет или захватят вовремя, – тогда еще хуже. Тогда, весь опутанный мнительностью, смакуя свое унижение, изморит себя, изморит других: будет вечно на глазах какой-то жалобой, весь вид его, как калечного, будет проситься пожалеть его и бояться этой жалости. И жалость и нежалость примет как унижение и оскорбление.
Нетвердость во всем его существе, – решил Нелидов, – на такого не обопрешься, и он тебя не поддержит, куда там! – сам себя не выдержит.
А с виду ничего, все хорошо – только в последнюю минуту растеряется. Так в университете, так и здесь с этим магазином. Вот она… она справится? Она другого порядка. Только очень уж жалостлива. А доброго из этого ничего не выходит. И замуж вышла по жалости. И корпит в этой норе, будет корпеть, состарится.
И, вспомнив так близко Христину Федоровну, встал идти к ней, но дверь отворилась, и высунулся, закутанный в башлык, Костя.
– Ну как, Костя, поживаешь? – поздоровался Нелидов, оглядывая своего странного гостя.
– Ничего, – не раздеваясь сел Костя и нахмурился.
– Что это, Костя, у тебя на колокольне часы пошаливают?
– Ничего.
– Как ничего? то вперед летят, то отставать начнут, не уследишь.
– А зачем следить?
– Чтобы знать: по часам все построено.
– Так не строй, кто велит?
– Тебя, Костя, за это в тюрьму посадят.
– В единичное? – усмехнулся Костя.
– В единичное не в единичное, а уж там придумают, за этим дело не станет… Эх, Костя, если бы часов и совсем не было!
Костя скривил рот и, глядя в упор, спросил резко:
– Вы ничего не замечаете?
Нелидов осмотрелся:
– Ничего.
– Ничего? – Костя загрустил, – где Сережа?
– Сережа уехал, сделает свои дела, а там и вернется.
– Вернется! не верю я, все врут и вы врете, впрочем и я, знаете, скоро тоже этот магазин – к черту. Что, в самом деле, за нужда мне торчать целыми днями? Я уж по секрету скажу вам, никому не рассказывайте, я поступил… в лягушачью веру49!
– Как так в лягушачью? – Нелидов перестал ходить, присел к Косте.
– Видите, слышал я, можно притянуть к себе человека так, чтобы он за тобой, как тень, следовал, так за тобой и шел бы, и ничего бы не мог делать без тебя…
Нелидов задумался.
– Его, Костя, надо пожелать крепко, всем сердцем, всею душою, и тогда возможно, человек пойдет за тобой.
– Знаю! – Костя снисходительно улыбнулся, – желал, да ничего не выходит.
– Если ничего не выходит, стало быть, вся суть только в тебе…
– Да не во мне! Средство есть. Верное. Надо лягушку. Надо изловить лягушку. Отломить у лягушки левую заднюю лапку. Высушить лапку и незаметно, чтобы никто не видел, зацепить кого хочешь. И все готово.
– Ну и в чем же дело?
– То-то и дело, не могу я достать лягушачьей лапки… заячья у меня есть…
– А ты попробуй заячьей.
– Заячья – это от другого50, – Костя болезненно морщился, – это если что-нибудь такое… неохота срамиться, дать ему по шее…
Нелидову стало жалко Костю.
– Вот придет весна, – сказал он, – ты налови лягушек, их везде много, не оберешься, да и действуй.
– Мне надо сейчас! сейчас! – задрожал Костя от нетерпения.
И сидел так мучительно долго, надутый, с выпученными глазами, и надувался, как лягушка.
Нелидов не раз заговаривал, но Костя молчал; лицо его зеленело, как у лягушки.
И вдруг поднялся, съежился весь и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
Вышел и Нелидов. Догнал Костю.
И они шли рядом, один такой высокий и прямой, другой такой маленький и горбатый.
На душе было безветрие, каждый шаг вторил времени.
Обиходные мысли тянулись ровным столбом в стороне, а другие без помехи копались в подпольях.
Казалось, ничего нет такого на свете, – все сделает каждый, все можно сделать… А впрочем, кто его знает? – кто смеет сказать да или нет, кто подымет руку, кто поймет? И если мы принимаем, и если мы судим, – можем ли мы не принять, можем ли мы не судить? Свергая одного бога, воздвигаем небо другому, попирая одну власть, поклоняемся другой. Все – едино. А наши звезды нам неведомы. И, может быть, лягушка, зацепив мир нашей рукой, мир покорит?..
Раскрывались подполья, выходила из них своя неспокойная, вечно допрашивающая, вечно глумящаяся жизнь.