Костя чистит часовые стеклышки, трет их, натирает лайкой изо всей силы.
– А Лидочка такая хорошенькая стала, как цветочек, – говорит он с растяжкой, – она знаете, Семен Митрофанович, хорошеет и хорошеет…
Мастер сделал ужасное лицо, будто собираясь заплакать, и громко и грозно чихнул.
На чох кубарем скатывается сверху из мастерской Иван Трофимыч, за ним пес Купон.
– Спрашивали? – угрюмо озирается мальчишка.
– Спрашивали?! огузок!57 – Костя бросает на пол стеклышко, надувает щеки и, облизывая языком десны, направляется в мастерскую за чаем. Но, сделав несколько шагов, останавливается: – Семен Митрофанович!
Мастер недовольно подымает голову.
– Что это такое, что ни днем, ни ночью не дает покою?
– А если чешется да глубоко, – высовывает язык мастер, передразнивая Костю, – подешевеет молоко, а если чешется близко –
– Редиска! – перебивает с удовольствием Костя.
И затрещал пробужденный будильник.
Допевала стена свои останные58 песни, допевала устало.
Колотило, бухало.
Метался огонь у витрины, бесилась метелица, пела:
– Мы белые – черные ночью…
Издерганный Мотя оправился, стал за прилавок навытяжку, пощипывал усики.
Рая все еще вертелась за своей прической перед зеркальной дверью у комнатки. Зажимала зубами шпильки, сильно дыша носом.
– Тяжелый нынче покупатель пошел, а бывало пролому нет, – зевнул мастер и, захлопнув книгу, пошел к граммофону, отыскал какой-то персидский марш, поставил кружок.
И покатили – пошли стиснутые, будто покрытые густым слоем пыли, завязающие друг в друге притоптывающие звуки, шли и закатывались.
И мысли закатывались.
Думал мастер о том, что теперь уж окончательно ясно, хозяин сбежал, платить не будет, и не удрать ли ему подобру-поздорову, пока еще цел? А впутаешься в историю, – не расхлебаешь. Видал он таких штукарей59, на шармочка норовят60, а кому не охота, разве всяк себе враг? Одно, не прособачить бы…
Наверху что-то треснулось и, мелко раскатившись, задребезжало по ступенькам вниз, а вслед по лестнице затопали тяжелые, напряженные шаги.
– Чай пить, пожалуйте! – Костя внес, пыхтя, полный поднос со стаканами.
Мастер переменил кружок, успокоенный мыслью: удрать подобру-поздорову.
Начинается чаепитие.
Мешают ложечками, прикусывают сахар, отдуваются.
– Плачет, словно Лидочка! – замечает Костя.
Мотя приятно улыбается:
– Никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная…
– Я б ему замахнул, знал бы куда, – взбрыкнул мастер, продолжая вслух свои мысли, опять расстроенные соображением: не прособачить бы.
Вваливается покупатель, садится наседкой.
Поднимается крик, говорят все сразу, торгуются.
– Ха-ха-ха, – заливается Костя, – глухой, жизнерадужный, своих лошадей имеет, а глупый.
– Набуркался!61 – подмигивает мастер, прибирая товар.
Нехотя с досадой скрипит перо: отпускают в кредит.
И опять загудело: не хочет выпустить, хватает за шубу.
Ударило дверью.
Мастер переменил кружок.
И сиротливо завторил трогательному мотиву Костя:
– Я, Семен Митрофанович, хоть мне и грешно говорить, но вам, как человеку, а не как старшему: когда на нее смотришь, что-то отрадное чувствуешь, уж привык взор глаз видеть ее, Лидочку. Не смотришь, – не то выходит, все начинает не делаться, жизнь начинает мешаться.
Рая, глядя на Костю, гримасничает и хихикает.
– Оставить, говоришь нельзя, хорошо, – мастер, растопырив руку, загибает большой палец, и, наступая на Мотю, продолжает, – но опять же какая твоя роль: кто ты такой и в каком ты костюме? – приказчик ты, доверенный, отходник62 или просто дикий человек? Разве тут выбьешься? мало ли местов! а тут захряснешь по горло. Он что, сукин сын, купил тебя, что ты ему обязан?
– Есть и другие барышни, но не влечет меня, – объясняется Костя, – я не говорю с ней: дар слова теряется, так хороша она, лучше нее и не может быть на всем свете. Пойдешь гулять, раз пять посмотришь на нее, поклонишься и убежишь…
Рая хихикает, жужжит что-то Косте на ухо.
– Я учусь петь, Сеня, принаторел уж, и голос у меня бас, как у Шаляпина,63 я буду певцом – товарищ Шаляпина… – оправдывается Мотя перед мастером.
И взбрязнула вдруг резкая, забористая пощечина.
– Ты не смеешь! не смеешь! – взвизгнула от боли зардевшаяся Рая.