Михаил Юрьевич Лермонтов Собрание сочинений в шести томах Том 4. Поэмы 1835-1841
Боярин Орша*
Глава I
Then burst her heart in one long shriek,
And to the earth she fell like stone
Or statue from its base o'erthrown.
Byron.[1] Во время оно жил да был В Москве боярин Михаил, Прозваньем Орша. — Важный сан Дал Орше Грозный Иоанн; Он дал ему с руки своей Кольцо, наследие царей; Он дал ему в веселый миг Соболью шубу с плеч своих; В день воскресения Христа Поцеловал его в уста И обещался в тот же день Дать тридцать царских деревень С тем, чтобы Орша до конца Не отлучался от дворца. Но Орша нравом был угрюм: Он не любил придворный шум, При виде трепетных льстецов Щипал концы седых усов, И раз, опричным огорчен, Так Иоанну молвил он: «Надежа-царь! пусти меня На родину — я день от дня Всё старе — даже не могу Обиду выместить врагу: Есть много слуг в дворце твоем. Пусти меня! — мой старый дом На берегу Днепра крутом Близ рубежа Литвы чужой Оброс могильною травой; Пробудь я здесь еще хоть год, Он догниет — и упадет; Дай поклониться мне Днепру… Там я родился — там умру!» И он узрел свой старый дом. Покои темные кругом Уставил златом и сребром; Икону в ризе дорогой В алмазах, в жемчуге, с резьбой Повесил в каждом он углу, И запестрелись на полу Узоры шелковых ковров. Но лучше царских всех даров Был божий дар — младая дочь; Об ней он думал день и ночь, В его глазах она росла Свежа, невинна, весела, Цветок грядущего святой, Былого памятник живой! Так средь развалин иногда Растет береза: молода, Мила над плитами гробов Игрою шепчущих листов, И та холодная стена Ее красой оживлена!.. · · · Туманно в поле и темно, Одно лишь светится окно В боярском доме — как звезда Сквозь тучи смотрит иногда. Тяжелый звякнул уж затвор, Угрюм и пуст широкий двор. Вот, испытав замки дверей, С гремучей связкою ключей К калитке сторож подошел И взоры на небо возвел: «А завтра быть грозе большой! — Сказал крестясь старик седой, — Смотри-ка, молния вдали Так и доходит до земли, И белый месяц, как монах, Завернут в черных облаках; И воет ветер будто зверь. Дай кучу злата мне теперь, С конюшни лучшего коня Сейчас седлайте для меня, Нет, не отъеду от крыльца Ни для родимого отца!» Так рассуждая сам с собой, Кряхтя, старик пошел домой. Лишь вдалеке едва гремят Его ключи — вокруг палат Всё снова тихо и темно, Одно лишь светится окно. Всё в доме спит — не спит один Его угрюмый властелин В покое пышном и большом На ложе бархатном своем. Полусгоревшая свеча Пред ним, сверкая и треща, Порой на каждый льет предмет Какой-то странный полусвет. Висят над ложем образа; Их ризы блещут, их глаза Вдруг оживляются, глядят — Но с чем сравнить подобный взгляд? Он непонятней и страшней Всех мертвых и живых очей! Томит боярина тоска; Уж поздно. Под окном река Шумит — и с бурей заодно Гремучий дождь стучит в окно. Чернеет тень во всех углах — И — странно — Оршу обнял страх! Бывал он в битвах, хоть и стар, Против поляков и татар, Слыхал он грозный царский глас, Встречал и взор, в недобрый час: Ни разу дух его крутой Не ослабел перед бедой; Но тут, — он свистнул, и взошел Любимый раб его, Сокол. И молвил Орша: «Скучно мне, Всё думы черные одне. Садись поближе на скамью, И речью грусть рассей мою… Пожалуй, сказку ты начни Про прежние златые дни, И я, припомнив старину, Под говор слов твоих засну». И на скамью присел Сокол И речь такую он завел: «Жил-был за тридевять земель В тридцатом княжестве отсель Великий и премудрый царь. Ни в наше времечко, ни встарь Никто не видывал пышней Его палат — и много дней В весельи жизнь его текла, Покуда дочь не подросла. «Тот царь был слаб и хил и стар, А дочь непрочный ведь товар! Ее, как лучший свой алмаз, Он скрыл от молодецких глаз; И на его царевну дочь Смотрел лишь день да темна ночь, И целовать красотку мог Лишь перелетный ветерок. «И царь тот раза три на дню Ходил смотреть на дочь свою; Но вздумал вдруг он в темну ночь Взглянуть, как спит младая дочь. Свой ключ серебряный он взял, Сапожки шелковые снял, И вот приходит в башню ту, Где скрыл царевну-красоту!.. «Вошел — в светлице тишина; Дочь сладко спит, но не одна; Припав на грудь ее главой С ней царский конюх молодой. И прогневился царь тогда, И повелел он без суда Их вместе в бочку засмолить И в сине море укатить…» И быстро на устах раба, Как будто тайная борьба В то время совершалась в нем, Улыбка вспыхнула — потом Он очи на небо возвел, Вздохнул и смолк. «Ступай, Сокол! — Махнув дрожащею рукой, Сказал боярин, — в час иной Расскажешь сказку до конца Про оскорбленного отца!» И по морщинам старика, Как тени облака, слегка Промчались тени черных дум, Встревоженный и быстрый ум Вблизи предвидел много бед. Он жил: он знал людей и свет, Он злом не мог быть удивлен; Добру ж давно не верил он, Не верил, только потому, Что верил некогда всему! И вспыхнул в нем остаток сил, Он с ложа мягкого вскочил, Соболью шубу на плеча Накинул он — в руке свеча, И вот дрожа идет скорей К светлице дочери своей. Ступени лестницы крутой Под тяжкою его стопой Скрыпят — и свечка раза два Из рук не выпала едва. Он видит, няня в уголке Сидит на старом сундуке И спит глубоко, и порой Во сне качает головой; На ней, предчувствием объят, На миг он удержал свой взгляд И мимо — но послыша стук, Старуха пробудилась вдруг, Перекрестилась, и потом Опять заснула крепким сном, И, занята своей мечтой, Вновь закачала головой. Стоит боярин у дверей Светлицы дочери своей И чутким ухом он приник К замку — и думает старик: «Нет! непорочна дочь моя, А ты, Сокол, ты раб, змея, За дерзкий, хитрый свой намек Получишь гибельный урок!» Но вдруг… о горе, о позор! Он слышит тихий разговор!..