1-й голос
О! погоди, Арсений мой! Вчера ты был совсем другой. День без меня — и миг со мной?..2-й голос
Не плачь… утешься! — близок час И будет мир ничто для нас. В чужой, но близкой стороне Мы будем счастливы одне, И не раба обнимешь ты Среди полночной темноты. С тех пор, ты помнишь, как чернец Меня привез, и твой отец Вручил ему свой кошелек, С тех пор задумчив, одинок, Тоской по вольности томим, Но нежным голосом твоим И блеском ангельских очей Прикован у тюрьмы моей, Придумал я свой край родной Навек оставить, но с тобой!.. И скоро я в лесах чужих Нашел товарищей лихих, Бесстрашных, твердых как булат. Людской закон для них не свят, Война их рай, а мир их ад. Я отдал душу им в заклад, Но ты моя — и я богат!.. И голоса замолкли вдруг. И слышит Орша тихий звук, Звук поцелуя… и другой… Он вспыхнул, дверь толкнул рукой И исступленный и немой Предстал пред бледною четой… · · · Боярин сделал шаг назад, На дочь он кинул злобный взгляд, Глаза их встретились — и вмиг Мучительный, ужасный крик Раздался, пролетел — и стих. И тот, кто крик сей услыхал, Подумал, верно, иль сказал, Что дважды из груди одной Не вылетает звук такой. И тяжко на цветной ковер, Как труп бездушный с давних пор, Упало что-то. — И на зов Боярина толпа рабов, Во всем послушная орда, Шумя сбежалася тогда, И без усилий, без борьбы Схватили юношу рабы. Нем и недвижим он стоял, Покуда крепко обвивал Все члены, как змея, канат; В них проникал могильный хлад И сердце громко билось в нем Тоской, отчаяньем, стыдом. Когда ж безумца увели И шум шагов умолк вдали, И с ним остался лишь Сокол, Боярин к двери подошел; В последний раз в нее взглянул, Не вздрогнул, даже не вздохнул И трижды ключ перевернул В ее заржавленном замке… Но… ключ дрожал в его руке! Потом он отворил окно: Всё было на небе темно, А под окном меж диких скал Днепр беспокойный бушевал. И в волны ключ от двери той Он бросил сильною рукой, И тихо ключ тот роковой Был принят хладною рекой. Тогда, решив свою судьбу, Боярин верному рабу На волны молча указал, И тот поклоном отвечал… И через час уж в доме том Всё спало снова крепким сном, И только не спал в нем один Его угрюмый властелин.Глава II
The rest thou dost already know,
And all my sins, and half my woe,
But talk no more of penitence…
Byron.[2] Народ кипит в монастыре; У врат святых и на дворе Рабы боярские стоят. Их копья медные горят, Их шапки длинные кругом Опушены густым бобром; За кушаком блестят у них Ножны кинжалов дорогих. Меж них стремянный молодой, За гриву правою рукой Держа боярского коня, Стоит; по временам звеня Стремена бьются о бока; Истерт ногами седока В пыли малиновый чепрак; Весь в мыле серый аргамак, Мотает гривою густой, Бьет землю жилистой ногой, Грызет с досады удила, И пена легкая, бела, Чиста как первый снег в полях, С железа падает на прах. Но вот обедня отошла; Гудят, ревут колокола; Вот слышно пенье — из дверей Мелькает длинный ряд свечей; Вослед игумену-отцу Монахи сходят по крыльцу И прямо в трапезу идут: Там грозный суд, последний суд Произнесет отец святой Над бедной грешной головой! Безмолвна трапеза была. К стене налево два стола И пышных кресел полукруг, Изделье иноческих рук, Блистали тканью парчевой; В большие окна свет дневной, Врываясь белой полосой, Дробяся в искры по стеклу, Играл на каменном полу. Резьбою мелкою стена Была искусно убрана, И на двери в кружках златых Блистали образа святых. Тяжелый, низкий потолок Расписывал как знал, как мог Усердный инок… жалкий труд! Отнявший множество минут У бога, дум святых и дел: Искусства горестный удел!.. На мягких креслах пред столом Сидел в бездействии немом Боярин Орша. Иногда Усы седые, борода, С игривым встретившись лучом, Вдруг отливали серебром, И часто кудри старика От дуновенья ветерка Приподнималися слегка. Движеньем пасмурных очей Нередко он искал дверей, И в нетерпении порой Он по столу стучал рукой. В конце противном залы той Один, в цепях, к нему спиной, Покрыт одеждою раба Стоял Арсений у столба. Но в молодом лице его Вы не нашли б ни одного Из чувств, которых смутный рой Кружится, вьется над душой В час расставания с землей. Хотел ли он перед врагом Предстать с бесчувственным челом, С холодной важностью лица, И мстить хоть этим до конца? Иль он невольно в этот миг Глубокой мыслию постиг, Что он в цепи существ давно Едва ль не лишнее звено?.. Задумчив он смотрел в окно На голубые небеса; Его манила их краса; И кудри легких облаков, Небес серебряный покров, Неслись свободно, быстро там, Кидая тени по холмам; И он увидел: у окна Заботой резвою полна Летала ласточка — то вниз, То вверх под каменный карниз Кидалась с дивной быстротой И в щели пряталась сырой; То, взвившись на небо стрелой, Тонула в пламенных лучах… И он вздохнул о прежних днях, Когда он жил, страстям чужой, С природой жизнию одной. Блеснули тусклые глаза, Но этот блеск был — не слеза; Он улыбнулся, но жесток В его улыбке был упрек! И вдруг раздался звук шагов, Невнятный говор голосов, Скрып отворяемых дверей… Они! — взошли! — толпа людей В высоких, черных клобуках С свечами длинными в руках. Согбенный тягостью вериг Пред ними шел слепой старик, Отец игумен. — Сорок лет Уж он не знал, что божий свет; Но ум его был юн, богат, Как сорок лет тому назад. Он шел, склонясь на посох свой, И крест держал перед собой; И крест осыпан был кругом Алмазами и жемчугом. И трость игумена была Слоновой кости, так бела, Что лишь с седой его брадой Могла равняться белизной. Перекрестясь, он важно сел И пленника подвесть велел, И одного из чернецов Позвал по имени: — суров И холоден был вид лица Того святого чернеца. Потом игумен, наклонясь, Сказал боярину смеясь Два слова на ухо. В ответ На сей вопрос или совет Кивнул боярин головой… И вот слепец махнул рукой! И понял данный знак монах, Укор готовый на устах Словами книжными убрал И так преступнику вещал: «Безумный, бренный сын земли! Злой дух и страсти привели Тебя медовою тропой К границе жизни сей земной. Грешил ты много, но из всех Грехов страшней последний грех. Простить не может суд земной, Но в небе есть судья иной: Он милосерд — ему теперь При нас дела свои поверь!»