Два старших мальчика, вузовцы, вошли к нему и объявили, что студия празднует сегодня день его рождения. Посадили на переплетенные руки и понесли в залу. Забили барабаны, затрубили рожки. Все члены студии, парни и девушки, мальчики и девочки, стояли двумя шеренгами от входа к Петькину креслу, между этими шеренгами парни и понесли Петьку. Он сидел, растерянный, недоумевающий и счастливый, одна штанина задралась и открывала рыжий ботинок.
Усадили Петьку в кресло. Ребята выстроились перед ним и хором, в один голос, прокричали:
– Дорогой наш товарищ Петя, поздравляем тебя со днем твоего рождения!
Петька поглядывал исподлобья по сторонам, смущенно смеялся и не знал, что сказать.
Ему стали подносить подарки. Стопку нотной бумаги. Петька захлебнулся от восторга.
– Ух! Хорошо как!
Потом – второй том сонат Бетховена в отрепанном переплете.
– Ах! А это – еще того лучше! Батюшки, что ж это!
Портрет Баха.
Петька в восторге завопил:
– Он!! Он самый! Во как!
Бах был его любимый композитор.
Все подарки сложили на столик, Петьку посадили за стол, где было приготовлено угощение (складчина ребят).
Таня сказала:
– Ну, Петя, мы у тебя тут гости, а ты – хозяин. Угощай нас, пригласи к столу.
Петька встал, задышал быстро и громко сказал:
– Господа, прошу вас в столовую откушать!
Это он вспомнил, что у Диккенса кто-то так приглашает своих гостей к столу. Дружный хохот.
Пили чай, ели конфеты, яблоки и мандарины. Встала девочка-подросток и прочла Петьке стихи. В них говорилось, что раньше Петька жил одиноким и никого у него не было, а теперь у него есть семья, которая его любит и которую он должен полюбить. Стали поднимать тосты из ситро и грушевой воды за Петьку, за дружную товарищескую жизнь. Петька жадно слушал и во весь рот улыбался.
Встала Таня, подняла стакан и сказала:
– Милый мой! Ты теперь вошел в нашу семью. Но знай, что мы тебя будем не только приветствовать и ласкать. Мы будем строго спрашивать с тебя, чтобы ты хорошо работал, не лодырничал, чтобы был хорошим товарищем, чтоб не вздумал курить. Во всем ты будешь держать перед нами ответ.
Слова Тани особенно поразили и обрадовали Петьку. До сих пор у него хватало сил сдерживаться, но тут он вдруг прорвался рыданиями. Слезы бежали по его лицу, он смотрел Тане в глаза и повторял, радостно всхлипывая:
– Да… Да… Все будет в порядке!.. Да-да!
С завтрашнего дня Петька опять стал целыми часами играть и импровизировать на рояле.
В западне
Мы тогда освободили Омск от Колчака и гнали его дальше. Впрочем, я в этом уже не участвовал. В Омск меня привезли больного сыпным тифом. Несколько дней я пролежал в казармах, а потом меня свезли в больницу. Что мне дальше пришлось испытать в течение нескольких дней, – до этого и Данте не додумался в своем «Аде».
Из приемного покоя притащили меня в «палату»; должно быть, это была раньше баня: пол цементный, и в нем воронки с дырками. Нары, и на них вповалку, тесно друг к другу, лежали мы, больные. Больные ходили и мочились под себя. Ухода никакого не было. Только ставили возле каждого больного по бутылке воды. Ночью света не зажигали. Бредили, бились, кричали, умирали. Доктора никогда не появлялись.
Возле меня лежал огромный сибирский казак. Он метался, наваливался на меня, хрипел. Мне казалось, что он умирает. А у самого меня в это время наступил кризис; я лежал, обливаясь потом, в смертельной слабости, с полузатемненным сознанием, и одно только было желание, – чтобы ласковая женская рука ободряюще сжимала мне руку. Долгая зимняя ночь и тьма кончались, светало. Я открыл глаза – и вдруг странная картина: наш санитар, пленный мадьяр с большими черными усами и очень отлогим лбом, наклонившись над казаком, старался снять с его пальца золотое кольцо. Казак машинально все время выдергивал палец. Тогда мадьяр воровато огляделся и вдруг – что это? что это? – с размаху ударил казака кулаком в сердце. Казак опрокинулся мне на плечо, подергался и умер. Мадьяр снял кольцо и ушел. А у меня не было даже силы вылезти из-под казака.
На следующий день стали нас одного за другим выносить. Густо наложили в пятитонновый грузовик и повезли за город, к станции Сортировочной. Там выгрузили около рельсов в снег, и… Опять: что это?! Грузовик запыхтел и укатил. Темнело. Мороз. Больные лежат, плачут, проклинают. Я собрал все силы и пополз через рельсы, меж колес вагонов. Поезда маневрировали, каждую минуту колеса могли двинуться, но было все равно. Идти я не мог, пополз по направлению к городу. Пять верст. Как я полз, это пусть бы уж Данте рассказал. Дополз. Извозчик. Стал его нанимать. Он оглядел меня. А вид у меня ужасный: оброс, исхудал, лицо как на черепе, рваная, вшивая шинель.