Это была разнузданная клевета на В. Вересаева, попытка использовать «К жизни» как материал для контрреволюционной пропаганды.
Писатель тяжело перенес нападки критики и позднее попытался вообще отказаться от своей повести, считая, что она «самая плохая из всех» его «вещей», «неуклюжая, надуманная, неубедительная» («Записи для себя», т. 5). Явно ошибаясь в общей оценке произведения, он высказал ряд верных конкретных замечаний: «Не могу… принять упрека за то, что повесть написана взъерошенным, претенциозным языком, что я в ней поддался тогдашней „моде“. Решительно все другое мое, относящееся и к тому времени, написано обычным моим языком. Здесь же „поддался моде“ не я, а герой моей повести, которая ведется от первого лица, в виде дневника. Мне пришлось даже ломать себя, чтобы заставить говорить моего героя языком, для того времени характерным.
…Я захотел все свои нахождения вложить в повесть, дать в ней ответы на все мучившие меня вопросы. Но… ответы эти для того времени и для выведенного мною лица были Совершенно нехарактерны. Это были именно только мои ответы, для себя». В то же время В. Вересаев подчеркивал, что «повесть… в известной степени отражает настроения тогдашней молодежи и составляет неотделимое звено в цепи моих повестей, отражающих душевную жизнь „хорошей“ русской интеллигенции» (там же).
Готовя повесть «К жизни» для Полного собрания своих сочинений в изд. т-ва А. Ф. Маркс (т. 4, СПб. 1913), В. Вересаев провел небольшую стилистическую правку, в трех местах сократил рассуждения о «Хозяине» и «Властителе», снял тринадцать заключительных эпизодов повести. В них изображался бунт крестьян, требовавших у Федора Федоровича раздела помещичьей земли, рассказывалось об увольнении с завода Дяди-Белого и нищенском положении его семьи. Но основной идейный смысл финала повести сводился к пропаганде писателем теории «живой жизни». В. Вересаев показывал, насколько изменились представления Чердынцева об окружающих людях после того, как он утвердился на позициях этой теории. Откровенный схематизм и нарочитость такого финала, вероятно, и заставили писателя отказаться от него.
В варианте 1913 года (с незначительной стилистической правкой) повесть вошла и в Полное собрание сочинений В. Вересаева, т. 6, изд. т-во «Недра». М 1930, по тексту которого печатается.
Марья Петровна*
Впервые опубликовано в «Слове», сборник четвертый, «Книгоиздательство писателей в Москве», 1915. Написано в 1915 году.
Цензура стремилась смягчить антивоенную направленность «Марьи Петровны», изъяла заключительную фразу рассказа: «Было ощущение одного общего, огромного несчастья, которое на всех обрушилось и всех уравняло» (стр. 124 настоящего тома); а также сняла слова: «…господи, сколько народу перепорчено – молодого, здорового!» (стр. 123 настоящего тома).
Впоследствии В. Вересаев восстановил эти цензурные купюры.
Печатается по изданию: В. Вересаев. Рассказы. М. 1936.
Дедушка*
Впервые напечатано в «Слове», сборник шестой, «Книгоиздательство писателей в Москве», 1916. Написано в 1915 году.
Рассказ подвергался незначительной стилистической правке. Печатается по изданию: В. В. Вересаев, Избранное, М. 1944.
У черного крыльца*
Написано в 1915 году.
Печатается по изданию: В. В. Вересаев, Избранное, М. 1944.
Семейный роман*
Впервые опубликовано в журнале «Красная нива», 1927, № 49, 4 декабря. Написано в 1916 году.
«Семейный роман», который В. Вересаев называл «невыдуманным рассказом», явился, видимо, одной из первых попыток в овладении жанром, занявшим впоследствии столь значительное место в творчестве писателя. Однако в цикл «Невыдуманных рассказов о прошлом» «Семейный роман» не вошел, В. Вересаев включил его в книгу «Записей для себя».
Переиздавая рассказ, автор подвергал его незначительной стилистической правке.
Полемизируя с письмом одного читателя, усмотревшего в «Семейном романе» проповедь ненаучных взглядов, В. Вересаев писал:
«Письмо, хотя и довольно малограмотное, видимо, принадлежит человеку, считающему себя ориентированным в вопросах биологии, – может быть, даже преподавателю биологии. Оно характерно, как образчик вульгарного понимания учения об условных рефлексах. „Инстинкт“, „условный рефлекс“, – этим исчерпывается вся душевная жизнь животных. Всякое упоминание о „разуме“ животного повергает в форменную панику не только людей, подобных автору приведенного письма, но и многих ученейших профессоров-биологов».