— Отпусти, отпусти совсем! — вскрикивала она, злобно тормоша шорника за плечо. — Слышишь, отпусти…
Шорник отвел плечо и поглядел на Дормидона, как бы спрашивая у него, что ему делать. Дормидон малодушно опустил глаза в табакерку. по-видимому, он сам не сообразил еще, как быть в этих обстоятельствах. Он взял дочь, приехавшую из Петербурга, по ее настоянию, на завод, не предвидя последствий, и теперь предоставлял шорника его собственной находчивости.
— Нельзя мне, барышня, чтобы отпустить… Потому я их учу, — сказал шорник вразумительно.
— Учит, он учит! — с негодованием воскликнула барышня, в свою очередь поворачиваясь к отцу.
Дормидон еще пристальнее уставился в табакерку.
— Так точно, — отвечал шорник, — потому они сиротки.
— Что он говорит, что он говорит, этот ужасный человек, — спрашивала барышня, странно мигая широко раскрытыми глазами. Видимо, она не могла понять причинную связь между сиротством и трепкой.
— Сиротки-с, — наставительно пояснил барышне шорник, — то есть без отца-матери, вот что…
— Он с ума сошел! Папа, папка, да что ж это ты? Да как же ты допускаешь сумасшедшего тиранить ребят?
— Кажись, в своем разуме еще… — ответил шорник тоном угрюмой обиды.
— Как же ты не понимаешь, что сирот надо жалеть.
— То-то жалеть, и я говорю. Кто ж их теперича без отца-матери выучит. Вы, барышня, вот что: вы не мешайте.
— Папа! Да что он говорит? Господи! Какой невозможный человек!
Губы у барышни дрогнули; она взглянула на отца, и по лицу ее протянулась складка, как у ребенка, готового заплакать. Шорник, в свою очередь, был глубоко уязвлен названием «невозможного человека», — названием, значение которого он не мог понять и потому считал его особенно обидным. Он тоже взглянул на Дормидона и выпустил мальчишек, как бы умывая руки.
Барышня тотчас же закрыла мальчишек собою и нервным голосом опять накинулась на шорника.
— За уши… подымать… Ты не знаешь: ведь у них могли разойтись позвонки… шейный нерв… мгновенная смерть… Понимаешь ты?.. Ведь это убийство…
Шорник понял из этой речи только то, что теперь его обвиняют в уголовщине.
— Слава-те, господи! Никогда душегубом не бывал, а теперь вот на старости лет в убивцы пожалован. Славно! Да вы знаете ли, барышня, что они, поскудники, сделали?
— Что, ну, что, говори: что они сделали такое?
— Спали они, вот что!
Барышня всплеснула руками.
— Спали! Бедные дети! И в этом вся их вина! В детском возрасте это естественно!.. Они устали. Смотрите, какие у них глаза. Папа, да что же это у тебя делается? Ты добрый, добрый, я знаю… Пойми же: все это надо изменить, все до основанья…
— Успокойся, Миля! — сказал Дормидон.
Теперь он закрыл уж свою табакерку и смотрел на дочь и на шорника каким-то особенным, вдумчивым и умным взглядом.
— Шорни-и-ик! — раздался вдруг снизу призывный окрик. Шорник угрюмо потупился как человек, претерпевший напрасную обиду, и, собрав свои ремни, двинулся к дверям.
— Пойдем, Миля! — позвал Дормидон.
— Не смей бить их, — не смей, не смей!.. — крикнула барышня вдогонку шорнику и затем погладила головы ребят. — Не бойтесь, детки. Он не будет. Хорошо, хорошо, иду… А все же этого не должно быть. Я придумаю.
Мальчики остались одни. Последним вышел, отделившись от стены, кочегар. Уходя, он на секунду остановился, посмотрел на мальчишек и покачал головой. «И что только теперь с вами будет, я уж и не знаю», — казалось, хотел он сказать.
— А что, слышь… — заговорил первый Сенька.
— Чего? — откликнулся Ванька механически.
— Как же теперича! Будет нас шорник драть ай уж нет?
— Не знаю… — произнес Ванька задумчиво. — Какая она!.. — добавил он помолчав.
— Ты про барышню-то. Дочка она Дормидону приходится… Я чай, не станет драть-то. Потому барышня не велела…
И Сенька просиял. Однако тотчас же оба мальчика притихли: по лестнице опять тяжело подымался шорник.
— Слышь, пострелята, — заговорил он обыкновенным несколько суровым голосом, но без сердца. — Ступай на господский двор, барышня требует… Ну, чего смотрите, — продолжал он, усаживаясь на свою седуху. — Не бойтесь, чай не съедят там… Вишь, и учить не дает… Ступай, ребята, ступай!.. Может, еще через это свое счастье получите.