Глеб уже знал «Руслана» и любил его. Страшная голова с ветром из ноздрей, подымающаяся на небе грозная луна…
пел отец:
Глеб не мог более усидеть наверху. Взволнованный, в мечтательно-поэтическом возбуждении, спустился вниз. Через маленькую зеленую гостиную вошел в залу.
Как всегда, ослепительно сверкал паркет, воздух, свет и пространство комнаты этой неизменно-радостно действовали на него.
Софья Эдуардовна, слегка раскрасневшаяся, с выступившими на щеках пятнами, наклонив к роялю высокий стан, сияла на отца глазами. Большой ее рот, казавшийся Глебу очень выразительным, ласково улыбался.
– А вот и он, вот и он, – сказала Софья Эдуардовна, увидев Глеба. – Вот мы его и спросим. Пойди сюда!
Глеб приблизился. Она обняла его длинными руками, он прислонился щекой к ее плечу. От плеча пахло духами. Что-то милое было в самой его теплоте. Смеющиеся зеленоватые глаза были в вершке от его лица. Глеб смутился.
– Как ты думаешь, может твоя прежняя учительница принимать участие в этих поджогах?
Глеб серьезно и несколько робко на нее взглянул.
– А вы думаете, что может?
– Я ничего не думаю. Я тебя спрашиваю.
Глеб покачал головой.
– Не может. Это глупости.
– А Батька?
Тут он даже засмеялся. Вспомнил добродушного человека с книжкой в одной руке, младенцем в другой, Катю Новоселову, Птицу…
– Вот видите, – обратилась Софья Эдуардовна к отцу, поглаживая Глеба по стриженой голове рукой, – вот вам и мнение чистого сердца.
Отец стоял, облокотившись на рояль, и тоже весело улыбался.
– Вы говорите так, будто я чему-то верю.
– А однако, этот Дрец вам наговаривает?
– Мало ли чего мне ни говорят. Жена твердит, что и вообще нет никаких поджогов. Дрец разводит свое…
– А вы что думаете?
Отец прищурился, как-то, показалось Глебу, довольно странно посмотрел на Софью Эдуардовну.
– Я ничего не думаю. Да и вообще ничему не верю. Софья Эдуардовна опустила глаза. Руки ее коснулись клавишей, быстро, легко по ним пробежали.
Она опять подняла на отца взор, более серьезный теперь.
– Совсем ничему? Вообще? Как же вы тогда живете?
Он тоже стал серьезен.
– Не совсем, Софья Эдуардовна. Есть, все-таки, люди, которым я верю и кого люблю.
Она поднялась с вертящейся табуретки.
– И слава Богу, что верите и любите, – сказала дрогнувшим голосом.
Глебу вдруг стало неприятно. Он прикинулся занятым бабочкой, влетевшею в окно и выделывающей в зале свои воздушные пируэты – заскакал за ней вдогонку.
Через два дня, около пяти вечера Тимофеич нашел у подъезда бумажку, на которой лиловыми чернилами, грубым почерком было выведено: «Ночью гореть директорскому дому». Через четверть часа об этом все уже знали. Отец был встревожен, но сдержан. Мать сказала: «Ну, глупости», – и пошла по хозяйству. Лиза и Софья Эдуардовна боялись открыто. Глеб волновался, быть может, сильнее других, но скрывал: даже матери не сказал бы, что боится, просто по-детски боится.
Ужин на террасе, при свечах в стеклянных колпачках – мошки набивались туда и залетали серые бабочки – прошел хмуро. В саду плескал фонтанчик, сладко благоухал цветущий табак. Все это очень хорошо, но…
Когда со стола стали убирать, явились Дрец и Павел Иваныч – Глеба удивило, что на поясе, поверх охотничьей куртки у Дреца торчала кобура револьвера.
– Ну и что же, кум, – сказал Дрец отцу, – сторожей расставили?
– Разумеется. Садитесь пиво пить, а там по парку пройдем. Надо все-таки проверить…
– Да, конечно же, и проверим… И ты с нами? – Дрец положил мохнатую руку на голову Глеба.
– Я не знаю…
Глеб ничего больше не сказал, но глаза его, устремленные на отца, договаривали все очень ясно.
– Отчего же, можно, – сказал отец.
Через полчаса они выходили. Глеб успел сбегать в комнату отца, зарядил свое ружьецо и взял несколько патронов. Ему уже представлялось, что предстоит опасный поход и, быть может, сражение.
– Вон он как, видите, – сказал отец, увидев Глеба.
– Я с собой пять патронов взял. Довольно? – спросил Глеб прерывающимся голосом.
Отец засмеялся.
– Как на войну собрался, братец ты мой…
Наверху, сквозь тяжелую портьеру, брезжил свет. Портьера раздвинулась. Высокая фигура в светлом облокотилась на подоконник, наклонив голову.
– Мужчины покидают дом и беззащитных женщин, – сказал знакомый голос. – Что же будет с нами?
Отец отделился и подошел к самой стене.
– Вас охраняют больше, чем вы думаете.
Ночь была тиха, в звездах. Глебу показалось, когда вошли под липы, что совсем ничего не видно. Действительно, темнота ослепляла. Но потом глаз привык. Через калитку, мимо небольшой бани, прошли в парк.
– Ну, теперь тише, – сказал отец.
И как охотники, подбирающиеся к токующему глухарю, прошли они одной аллеей, другой. На перекрестке караулил конюх. Подошли к круглому пролету под корпусами квартир служащих. Глеб вспомнил Батьку, Катю Новоселову… Вот они там и живут, в этом кирпичном четырехугольнике.
Дозорный, охранявший вход в парк, тоже был на месте. Повернули назад, обошли весь парк. Глеб чуть не дрожал от волнения. Всюду ему мерещилось что-то, движения, звуки…
– Ну как, – шепотом спрашивал отец, – жив?
– Жив.
Кажется, громко он ничего и не мог бы сказать. Но присутствие отца, Дреца, Павла Иваныча, представлявшихся опорой справедливости и порядка, поддерживало. Где-то вблизи, может быть, прятались таинственные враги, писавшие каракулями на бумажках, для чего-то поджигавшие. У Глеба было полнейшее ощущение своей правоты и их низости. Но он даже и представить себе ясно не мог, кто они, и для чего это делают?
Через полчаса возвратились домой. Глеб был рад, что ушли из парка. Но, к его удивлению, у подъезда стояла запряженная парой на пристяжку линейка.
– Ну, ты иди теперь спать, – сказал ему отец. – А мы с кумом съездим на дальнюю слободу.
Глеб вдруг сжал руку отца.
– Зачем вы туда едете?
Отец объяснил, что там полиция делает облаву, проверяет паспорта, ищет поджигателей. Ему надо тоже присутствовать.
– А тебя поджигатели не убьют?
– Нет. Никто никого убивать не будет. А если найдем каких-нибудь мошенников, так исправник заберет их в кутузку.
Глеб понимал, что теперь дело серьезное, и не посмел заикнуться, чтобы и его взяли.
– Мы недолго пробудем там, – сказал отец. – А ты стереги дом, вон у тебя и ружье заряжено. Но только спать-то сейчас ложись, поздно уж.
Отец улыбался. Но Глеб все принимал всерьез.
Когда линейка тронулась и, выехав со двора, покатила по набережной, Глеб прошел в кабинет отца. Он чувствовал усталость, страшную усталость от волнений. Раздевался медленно, полуодетый сидел на подоконнике. Прямо перед ним лежало озеро, справа темнела плотина с заводскими зданиями. Завод погромыхивал и дышал вдали, два вечных языка пламени над домною хмуро светили. Краснеющими путями шли их отражения по воде к дому. Вот туда, за этот завод, в дальнюю слободу села Людинова и поехал сейчас отец с Дрецом и Павлом Иванычем…
Глеб знал завод – и не любил его. Жутко было видеть запыленных, с запотелыми лицами рабочих, таскавших вагонетки, возившихся у парового молота, плющившего раскаленное железо. Это был мир сумрачный, грохочущий, далекий от поэзии и красоты. Глеб не раздумывал о том, о чем могли шептаться Лиза с Катей Новоселовой. Рабочие его не занимали. Не мог еще и понимать он, что в этой тяжкой и убогой жизни, у людей, неделю проводящих в одуряющем труде, а в субботу напивающихся, естественны недобрые чувства к тем, кто живет в огромном доме, ездит кавалькадами кататься, на пароходе охотиться – вообще, кто ведет праздную и роскошную, в сравнении с ними, жизнь.