Я, затаив дыхание, записывал эту удивительную песню. Даже ужасные «сопли» не оскорбили уха.
— И эта скажете нехороша?
— Так хороша, что лучше и не надо!
— Правда? — недоверчиво спросила Дуня. — Так вам нравится?
— А вам?
— Песня ничего. Ваши все лучше.
— Какие наши?
— Городские. «Чуден месяц»…
— «Ах зачем эта ночь»… — робко подсказала Саша.
— Гм… Нет, вы лучше свои рассказывайте!
— Еще есть одна «Трансваль», знаете?
— Нет.
— Подождите, Дуня! Что такое «Трансваль»?
— Это так, зря, без внимания.
— Как без внимания?
— Почем я знаю! — Дуня переглядывается с подругой и обе фыркают.
— А бур, кто же это такой?
— Насмехаетесь вы, я сказывать не стану…
— Совсем не насмехаюсь. Интересно только, как же вы это поете и не знаете что.
Надулась. С трудом успокоил ее и кое-как объяснил, что такое Трансвааль и бур, но на девушек это произвело так же мало впечатления, как авиация на Коровина. Я стал осторожнее и критических замечаний больше не высказывал.
Игнат вдруг заглянул в дверь и поманил меня. Я подошел.
— Чего вам?
— Вы им, барин, на полушалок дайте, они и не такие песни вам докажут…
— А какие же?
— Хи-хи! — Он весь сморщился и захихикал — веселые есть, убей Бог!.. Они знают:
Дед и баба разговлялись: Ели кашу с молоком…
Следующие две строки, которые он выдавил из себя, захлебываясь от смеха, были совершенно неожиданны и нецензурны.
— Таких мне не надо…
— Не надо? Я думал, интересуетесь. Еще хотел вас спросить: пятаков старинских не возьмете ль? Катерининские… У меня много!
— Откуда у вас?
— Да так, жена держит. От ломоты очень помогает, ежели воду с них пить. Да куды их столько? Я бы десяточек продал, она не узнает.
— Нет, не надо. А от ломоты вы бы лучше у доктора полечились, больница рядом. Вы сколько лет сторожем в школе?
— Шешнадцать.
— Грамотны?
— А то как же!
— Вот видите! А настойку на пятаках пьете.
Игнат озадачен: — Что ж, что пью? Многие пьют… Так не возьмете?
— Нет, не возьму.
Возвращаюсь.
— Чего это он вас звал? — спрашивает Дуня.
— Так… Пятаки старые продать хотел.
— Купили?
— Нет, не купил.
— Куды их, старые-то! Новых бы поболе было.
— Что ж бы вы с ними делали, если б много было?
Дуня быстро переглядывается с Сашей.
— Смеетесь? С деньгами и дурак умный. В город бы уехала, вот что.
— Разве здесь плохо?
— Здесь… Чего здесь делать — вшей кормить, что ли? — грубо обрывает меня Дуня. — Замуж сбудут. Мужа на шахты, меня в хомут… Не видали, что ли, сколько здесь баб вроде монашек? Мужа нет, а с кем хошь за грош…
Саша еще ниже склоняется к станку и дергает Дуню за подол.
Пауза.
— Ну, что же, продиктуйте еще что-нибудь, — робко прошу я.
— Пишите:
Ах, какая песня! Но следующая была, как удар по уху, — шедевр армейско-базарной сентиментальности: об «ахвицерике молодом», который «ножкой топнул, ручкой хлопнул по белу Машу лицу». «Очень, стало быть, лихо хлопнул!» — восторженно объяснила Дуня. Записал еще и еще, и все прекрасные песни были деревенские, а все бессмысленные или хамские были городские, разве кроме «Коробушки» и еще одной, двух.
Так вот что поют они по вечерам, раскачивая нехитрые, но неуловимые мелодии с необыкновенной быстротой, или тягуче и хрипло повышая их до пьяного крика… Я бы записал еще, но Игнат стал в дверях, расставив свои кривые ноги, потом пришел маляр, который красил в школе крышу, и тоже застрял в дверях, заглянула в окно мимоидущая баба и завязла в нем с раскрытым ртом. Пришлось уйти, да и Дуня застыдилась и замолчала.
Я долго сидел на скамье у школы и перечитывал свои песни, скажу правду, не менее горячо, чем Верлена. Так вот как «они» чувствуют природу…
А вы, милорд, жили бок о бок и думали…