Среди них первейший: право — или ответственность — на — или за — рождение дитяти. Ведь речь-то — ни мало ни много — о будущей судьбе, о завтрашнем человеке, и если о праве на рождение ребенка говорить нельзя — право есть у всех, и это не всегда благо для ребенка! — то уж об ответственности — как же молчать о ней?
Ребенка можно родить. Но — для чего? Только для счастья, для радости — ответ один! Родить на беду — какая бессмыслица! Какая жестокость! Чья? Конечно, матери, ведь можно и не родить, и в этом уже давно нет греха. Но если дитя рождено, разве ответственность должна отступить? Да она только вступает в свои права.
Спору нет, дать или не дать жизнь человеческому существу — этический вопрос личности, но нести ответственность за рожденного, за его судьбу — не слишком ли поспешно государство — руками Дома ребенка — разделяет эту ответственность? Ведь мать может дать такую расписку: вручаю, дескать, мое чадо, без имени, отчества и фамилии, и обещаю впредь никого своим беспокойством не волновать. И с мамы такой, как с… курицы вода. Ни она претензий, ни — ей. Не слишком ли уж легко? Даже легче, чем отцу-алиментщику. О ней просто не вспоминают…
Вторая этическая проблема, и она относится к судьбе ребенка. Вопрос тайны усыновления, удочерения.
По закону мать, бросившая ребенка, прав на него не имеет. Но, во-первых, это только по закону, а доступ к тайне усыновления имеют не только вполне ответственные директора Домов ребенка, детских домов, интернатов, но и менее ответственные нянечки, воспитатели и люди, окружающие детей, а во-вторых, тайной ребенка в полной мере владеют те взрослые, что усыновили его. Увы, увы, и тут бывает по-всякому. Есть возвраты. Есть разводы. И во всех вариантах — благих и тяжких — есть мальчик или девочка, которые постепенно становятся юношей или девушкой, а потом мужчиной и женщиной. Правда — великая вещь, но вот случай, где, может быть, гуманней окажется «нас возвышающий обман».
Всего лишь две этические задачи. Я не знаю ответов на них. Точнее — мои ответы слишком субъективны, чтобы быть всеобъемлющими. Решить их может только общество — во всеоружии правовых, медицинских, педагогических сил.
Да, у всякого из этих детишек — своя изломанная судьба, и сколько же требуется от взрослого, выбравшего местом работы детдом, самоотверженности, сердечного ума, такта, своего, единоличного опыта, чтобы восстановить разруху в душе ожесточенного ребенка и на месте головешек построить новое, пусть и хрупкое, здание надежды и веры. Многотрудная сложность детского дома и решительное отличие его от всех остальных педагогических систем в том, что он не просто воспитывает, а уже перевоспитывает, и не одного из десяти, а всех поголовно, причем житейский опыт здешней малышни такой горечи и боли, какой другому взрослому за всю жизнь не испытать. Выходит, попранное родителями надобно возместить детскому дому, а легко ли и возможно ли компенсировать служебными обязанностями воспитателя то, что не сделано сердцем родителей. К тому же, пока на три десятка учеников (группы теперь будут меньше) — два воспитателя, работающих посменно, и им должно сделать то, что не захотели два родителя (пусть хотя бы и одна мать), одному своему чаду. Речь пока о чисто арифметическом соотношении сил и любви при идеальном — не служебном, но сердечном — отношении к детям.
Сегодня взрослое население детского дома довольно явственно поляризуется на ветеранов, на тех, кто еще, может, в войну делил с ребятами их беду, на педагогов в высшем предназначении своем, которые и днюют и ночуют в казенных стенах, сами стены делая домашними, человечными, и на школьный отсев — бывает он и среди взрослых, на тех, кто в школе не удержался и вот явился, куда полегче — в детский дом.
Взрослый, по штату, человек в детском доме — это не просто воспитатель. Предназначенность и реальная его роль куда как выше! Он — носитель истины, доброты, справедливости; он, скромной жизнью своей отвергатель людской злобности, утешитель, лекарь духовный, исповедник, душа которого и днем, и ночью, и при всяких его обидах открыта горячему откровению ребенка, потому как у него, откровения, нет и быть не может строго выверенного часа. Да, и ночью льются слезы, и слышатся жаркие слова признания в спящем детдоме, и не окрик, не понукание слышатся взамен, а ответные признания, потому как, лишь открываясь друг другу, взрослые и дети идут навстречу.
Однако же — двадцать и одна, даже чисто арифметическое соотношение детских и взрослых душ, не слишком ли нереально? Поровну всем отдать себя, где-то на задворках сознания имея еще собственную семью, — мыслимо ли, честно — как на высшем суде, разделиться на двадцать равных, непременно равных частей — ведь повышенное внимание к одному приводит к ревности, слезам, отчуждению другого, когда даже доброе слово, сказанное одному, требует быть повторенным другим и по голове погладить надо всех, без обид.