– Иогансен! – позвал Волк Ларсен. Матрос тотчас приблизился. – Возьми иглу и гардаман и зашей этого бродягу. Старую парусину найдешь в кладовой. Ступай!
– А что привязать к ногам, сэр? – спросил матрос после обычного «есть, сэр».
– Сейчас устроим, – ответил Волк Ларсен и кликнул кока.
Томас Магридж выскочил из своего камбуза, как игрушечный чертик из коробки.
– Спустись в трюм и принеси мешок угля.
– Нет ли у кого-нибудь из вас, ребята, библии или молитвенника? – послышалось новое требование, обращенное на этот раз к охотникам.
Они покачали головой, и один отпустил какую-то шутку, которой я не расслышал; она была встречена общим смехом.
Капитан обратился с тем же вопросом к матросам. Библия и молитвенник были здесь, по-видимому, редкими предметами, но один из матросов вызвался спросить у подвахтенных. Однако минуты через две он вернулся ни с чем.
Капитан пожал плечами.
– Тогда придется бросить его за борт без лишней болтовни. Впрочем, может быть, выловленный нами молодчик знает морскую похоронную службу наизусть? Он что-то смахивает на попа.
При этих словах Волк Ларсен внезапно повернулся ко мне.
– Вы, верно, пастор? – спросил он.
Охотники – их было шестеро – все, как один, тоже повернулись в мою сторону, и я болезненно ощутил свое сходство с вороньим пугалом. Мой вид вызвал хохот. Присутствие покойника, распростертого на палубе и тоже, казалось, скалившего зубы, никого не остановило. Это был хохот грубый, резкий и беспощадный, как само море, хохот, отражавший грубые чувства людей, которым незнакомы чуткость и деликатность.
Волк Ларсен не смеялся, хотя в его серых глазах мелькали искорки удовольствия, и только тут, подойдя к нему ближе, я получил более полное впечатление от этого человека, – до сих пор я воспринимал его скорее как шагающую по палубе фигуру, изрыгающую поток ругательств. У него было несколько угловатое лицо с крупными и резкими, но правильными чертами, казавшееся на первый взгляд массивным. Но это первое впечатление от его лица, так же как и от его фигуры, быстро отступало на задний план, и оставалось только ощущение скрытой в этом человеке внутренней силы, дремлющей где-то в недрах его существа. Скулы, подбородок, высокий лоб с выпуклыми надбровными дугами, могучие, даже необычайно могучие сами по себе, казалось, говорили об огромной, скрытой от глаз жизненной энергии или мощи духа, – эту мощь было трудно измерить или определить ее границы, и невозможно было отнести ее ни под какую установленную рубрику.
Глаза – мне довелось хорошо узнать их – были большие и красивые, осененные густыми черными бровями и широко расставленные, что говорило о недюжинности натуры. Цвет их, изменчиво-серый, поражал бесчисленным множеством оттенков, как переливчатый шелк в лучах солнца. Они были то серыми – темными или светлыми, – то серовато-зелеными, то принимали лазурную окраску моря. Эти изменчивые глаза, казалось, скрывали его душу, словно непрестанно менявшиеся маски, и лишь в редкие мгновения она как бы проглядывала из них, точно рвалась наружу, навстречу какому-то заманчивому приключению. Эти глаза могли быть мрачными, как хмурое свинцовое небо; могли метать искры, отливая стальным блеском обнаженного меча; могли становиться холодными, как полярные просторы, или теплыми и нежными. И в них мог вспыхивать любовный огонь, обжигающий и властный, который притягивает и покоряет женщин, заставляя их сдаваться восторженно, радостно и самозабвенно.
Но вернемся к рассказу. Я ответил капитану, что я не пастор и, к сожалению, не умею служить панихиду, но он бесцеремонно перебил меня:
– А чем вы зарабатываете на жизнь?
Признаюсь, ко мне никогда еще не обращались с подобным вопросом, да и сам я никогда над этим не задумывался. Я опешил и довольно глупо пробормотал:
– Я… я – джентльмен.
По губам капитана скользнула усмешка.
– У меня есть занятие, я работаю, – торопливо воскликнул я, словно стоял перед судьей и нуждался в оправдании, отчетливо сознавая в то же время, как нелепо с моей стороны пускаться в какие бы то ни было объяснения по этому поводу.
– Это дает вам средства к жизни?
Вопрос прозвучал так властно, что я был озадачен, – сбит с панталыку, как сказал бы Чарли Фэрасет, – и молчал, словно школьник перед строгим учителем.
– Кто вас кормит? – последовал новый вопрос.
– У меня есть постоянный доход, – с достоинством ответил я и в ту же секунду готов был откусить себе язык. – Но все это, простите, не имеет отношения к тому, о чем я хотел поговорить с вами.
Однако капитан не обратил никакого внимания на мой протест.
– Кто заработал эти средства? А?.. Ну, я так и думал: ваш отец. Вы не стоите на своих ногах – кормитесь за счет мертвецов. Вы не могли бы прожить самостоятельно и суток, не сумели бы три раза в день набить себе брюхо. Покажите руку!
Страшная сила, скрытая в этом человеке, внезапно пришла в действие, и, прежде чем я успел опомниться, он шагнул ко мне, схватил мою правую руку и поднес к глазам. Я попытался освободиться, но его пальцы без всякого видимого усилия крепче охватили мою руку, и мне показалось, что у меня сейчас затрещат кости. Трудно при таких обстоятельствах сохранять достоинство. Я не мог извиваться или брыкаться, как мальчишка, однако не мог и вступить в единоборство с этим чудовищем, угрожавшим одним движением сломать мне руку. Приходилось стоять смирно и переносить это унижение.
Тем временем у покойника, как я успел заметить, уже обшарили карманы, и все, что там сыскалось, сложили на палубе, а труп, на лице которого застыла сардоническая усмешка, обернули в парусину, и Иогансен принялся сшивать ее толстой белой ниткой, втыкая иглу ладонью с помощью особого приспособления, называемого гардаманом и сделанного из куска кожи.
Волк Ларсен с презрительной гримасой отпустил мою руку.
– Изнеженная рука – за счет тех же мертвецов. Такие руки ни на что, кроме мытья посуды и стряпни, не годны.
– Мне хотелось бы сойти на берег, – решительно заявил я, овладев наконец собой. – Я уплачу вам, сколько вы потребуете за хлопоты и задержку в пути.
Он с любопытством поглядел на меня. Глаза его светились насмешкой.
– У меня другое предложение – для вашего же блага. Мой помощник умер, и мне придется сделать кое-какие перемещения. Один из матросов займет место помощника, юнга отправится на бак – на место матроса, а вы замените юнгу. Подпишете условие на этот рейс – двадцать долларов в месяц и харчи. Ну, что скажете? Заметьте – это для вашего же блага! Я сделаю вас человеком. Вы со временем научитесь стоять на своих ногах и, быть может, даже ковылять немного.
Я не придал значения этим словам. Замеченные мною на юго-западе паруса росли; они вырисовывались все отчетливее и, видимо, принадлежали такой же шхуне, как и «Призрак», хотя корпус судна, насколько я мог его разглядеть, был меньше. Шхуна, покачиваясь, скользила лам навстречу, и это было очень красивое зрелище. Я видел, что она должна пройти совсем близко. Ветер быстро крепчал. Солнце, послав нам несколько тусклых лучей, скрылось. Море приняло мрачный свинцово-серый оттенок, забурлило, и к небу полетели клочья белой пены. Наша шхуна прибавила ходу и дала большой крен. Пронесся порыв ветра, поручни исчезли под водой, и волна хлынула на палубу, заставив охотников, сидевших на закраине люка, поспешно поджать ноги.
– Это судно скоро пройдет мимо нас, – сказал я, помолчав. – Оно идет в обратном направлении, быть может, в Сан-Франциско.
– Весьма возможно, – отозвался Ларсен и, отвернувшись от меня, крикнул: – Кок! Эй, кок!
Томас Магридж вынырнул из камбуза.
– Где этот юнга? Скажи ему, что я его зову.
– Есть, сэр.
Томас Магридж бросился на корму и исчез в другом люке около штурвала. Через секунду он снова показался на палубе, а за ним шагал коренастый парень лет восемнадцати-девятнадцати, с лицом хмурым и злобным.