На другой день он принялся собирать добро, оставшееся после отца.
Максим выдал ему ружье, небольшой походный котелок, парусиновый полог от куваксы, охотничий нож. Пока Фома болел, его оленью тройку насмерть заездили чужие люди. Оглядывая свое богатство и стараясь быть веселым, Колян говорил Максиму:
— Добра-то вон какая груда. И две собаки. Я — богач, прямо купец. Как не прожить? Проживу…
— Когда у лопаря есть лайка и ружье, он нигде не пропадет, — подбадривал его Максим.
А Колян мысленно добавлял к этому: «У меня еще и лодка».
Он не стал городить свою куваксу, а взял только ружье, котелок, нож, позвал Черную Кисточку и незаметно от Максима исчез.
Шел берегом Имандры по горькой, смертной дороге, по которой много раз увозил рабочих, умерших от тифа, увез своих павших оленей, наконец, увез своего отца. Решил еще раз попрощаться со всеми погибшими, а потом уж…
Дорога раздвоилась, по правой увозили умерших людей, по левой — погибших оленей. Колян свернул влево. После того, как он похоронил свою упряжку, оленья могила стала еще выше, еще страшней, груда скелетов и рогов поднялась на нею глубину пропасти, вровень с ее берегами.
Колян хорошо помнил рога своих оленей, но в свалке было невозможно разглядеть их. Постоял, повздыхал, бросил горсть земли, как делают, хороня людей, и перешел на дорогу вправо.
Людская братская могила тянулась узкой взбугренной полосой, вроде железнодорожной насыпи, и была такая длинная, словно хотела сровняться с нею. С могильного холма над отцом Колян взял горсть серой илистой земли, перемешанной с галькой, завернул в тряпочку и положил в карман. Потом, когда встретит где-нибудь попа, он попросит его прочитать над этой землей молитву, и тогда отец будет считаться отпетым. У кочевников-оленеводов этот способ отпевания покойников применялся очень часто.
Неподалеку от Коляна стояла под охраной двух царских солдат большая толпа военнопленных. Они только что схоронили своего товарища и молчаливым стоянием с обнаженными головами отдавали ему свой последний долг. Колян, собравшийся было уходить, вновь сдернул шапку и задержался тоже сказать покойнику: «Прощай!» Постоянная настороженность: «Подальше, подальше от солдат» — в тот момент начисто вылетела у него из головы.
Но солдаты, знать, никогда не забывали Коляна, и один из них схватил его за плечо.
— Ты? — проговорил он радостно. — Слава те господи, жив! Давай отойдем, не будем мешать им. — Солдат кивнул на военнопленных и потянул Коляна за собой.
Из страха Колян подчинился солдату, а когда отошли, упал перед ним на коленки и зашептал, обливаясь слезами:
— Отпусти, Спиридоном, отпусти! Я — маленький. Доктор… вот… — протянул смятую бумажку. — Здесь я умру. Отпусти, Спиридоном!
Да, Коляна схватил Спиридон, большой, грозный Спиридон.
Теперь этот безжалостный человек вел себя удивительно странно.
— Встань, встань! — торопливо, ласково шептал он, ставя парнишку на ноги. — Передо мной нельзя на коленочки, я — не бог, не мать, не отец. Грешник я, грешник. — Поставив на ноги, он сделал глубокий поясной поклон перед Колином. — Ты прости меня!
Не понимая, что все это значит, и только страшась еще больше, Колян молил об одном:
— Отпусти меня, отпусти! Я — маленький, я умру здесь.
Солдат, охваченный своими чувствами, наконец-то понял, о чем молит Колян, и начал успокаивать его:
— Отпущу, отпущу, сам выведу, провожу куда хочешь. Не надо плакать зря. — Спиридон вытер ладонью мокрое лицо парнишки. — Радоваться надо. Какой камень свалился с души! Теперь твой Спиридон — другой человек. Ты помог мне, ты. Ведь было как: и ругаешь, и гонишь всяко, чуть не ногами топчешь вашего брата — мобилизованных да военнопленных, а они молчат и молчат, никакого нет в них сердца, бессловесные, безрогие, пустая людская кожурка. Сперва тоскливо было; скотиной править и то больше чести-радости: она отпор дает, бодается. Ну, живу дальше, стерегу разных подневольных, гоняю туда-сюда, покрикиваю, как на лошадей: н-но! Тпру! Марш! Стой! Они молчат, слушаются беспрекословно. Махну рукой — побежали, еще махну — лезут в несусветную грязь. И пало тут в дурацкую мою башку, что они — маленькие-маленькие, людской мусор, а я — большой-пребольшой великан. Долго тешился, пыжился, сколько зряшно мучил народу, чтобы власть свою показать. Получился из меня первостатейный службист, хам. Не знаю, до чего бы дошло, если бы ты смолчал тогда. Помнишь, окрестил меня: «Злой, хуже волка»? Сперва я хотел стукнуть тебя, кулаки-то насобачились, легки стали по этому делу. Но, думаю, погоди, за слово бить ребенка не годится, у самого есть дите. И сдержался. А потом, как раздумался, и остановиться не могу. День, ночь, без службы, на службе — все думаю. Убил ты меня своим словом.