— Садись! — пригласил гостей Максим, сам усаживаясь на оленью шкуру, распластанную по земляному полу. Никакого другого сиденья — табуретки, скамьи, чурбачка — не было.
— Ничего, постою, — сказала Катерина Павловна, а дочь крепко прижалась к ней: шевельнись — и мигом запачкаешься о законченную покрышку куваксы.
— Стоять устанешь, — сказал Максим и начал гнать собак от костра.
Они не хотели ни уходить, ни сторониться, определенно считали себя равными хозяину, а возможно, главней его. Оттолкнув собак силой, Максим похлопал рукой по освободившемуся на оленьей шкуре месту:
— Хорошо, мягко. Садись! Мы всю жизнь так сидим.
— А нам некогда рассиживаться, ехать надо. Нас больной человек ждет.
— Пусть ждет, а калякать нам придется.
— Ну, калякай. Я слушаю. — Катерина Павловна упрямо не садилась. Она и спешила в дорогу и боялась нахватать с грязной шкуры насекомых или другой заразы.
— Обутки есть? — спросил Максим.
Катерина Павловна кивнула на свои ноги в резиновых ботах.
— Э-э… — Максим скривил лицо. — Нельзя. Эти не пойдут.
— Почему?
— Низки, надо выше воды. Надо тоборки. — Он вытянул из-под оленьего меха, на котором сидел, сапожки, а вернее, чулки из золотистой шкуры нерпы. — Вот меряй.
Катерина Павловна осмотрела тоборки и снаружи и внутри. Они были очень красивы: по золотистому фону раскиданы коричневые пятнышки, мягки, чисты, явно не надеваны и если непромокаемы, как уверял Максим, то можно почти по колено ходить в воде. Она примерила. Хороши. Дала померить Саше. Ей великоваты. Катерина Павловна решила готовые взять себе, а для Саши попросила сшить. И хотела тут же переобуться — ее боты не годились и для хибинских грязей, топей, — но Максим взял тоборки обратно:
— В этих пойдет Колян, — и спрятал обутки на прежнее место.
Катерина Павловна подумала, что прячет от нее, и сказала:
— Неужели ты думаешь, что я украду их?
— Совсем не думаю. Вот ты зря думаешь, — отозвался Максим.
— Тогда зачем прячешь?
Максим объяснил, что прячет от собак, и предупредил:
— Когда будешь снимать свои, клади подальше от собак, иначе съедят. — Затем он спросил: — Сухари, чай, сахар есть?
— Сухари? Зачем? — удивилась Катерина Павловна.
— Кушать.
— Но почему сухари?
— А что?
— Хлеб.
— Там хлеба нет. Здесь купишь — сгниет по дороге.
— И много сухарей?
— Полпуда-пуд на человека.
— На каждого?! — От удивления Катерина Павловна позабыла всякую брезгливость и села. — Это же сухари. Я за всю жизнь не съела столько.
— Там съешь.
— Да сколько же мы проедем?
— Один месяц.
— Месяц, еще месяц! — Она всплеснула руками. — И никак нельзя меньше?!
— Это самое скоро. Снег ушел. Везде камень, лес, мох, болото. Олени пойдут шагом. Хочешь скоро — жди новую зиму, новый снег.
— А ждать сколько?
— Четыре месяца.
— Нет уж, лучше ползком, но двигаться.
— Грамотная? — спросил Максим.
— Конечно.
— Тогда пиши. Мясо, рыбу не надо — это там само ходит. Тебе достанет Колян. А хлеб, чай, сахар сами не ходят — это здесь купить надо, везти с собой. Пиши больше… — и начал диктовать.
Катерина Павловна достала из сумочки тетрадку, карандаш и записывала, сколько надо крупы, чая, сахара, масла и всего прочего.
Глядя, как быстро порхает у нее карандаш, Колян решил поделиться своей радостью и сказал:
— Я тоже грамотный.
— Сколько же лет ходил в школу?
— Учитель ходил ко мне домой.
— О какой ты важный! И долго учился?
— Два раза, два дня.
— Небогато. — Катерина Павловна заинтересованно перевела взгляд от тетрадки на Коляна. — И чему же научился, что знаешь?
— «А» знаю.
— Еще?
— «Б» знаю.
— Еще?
— Больше ничего не знаю.
— Молодец! — Катерина Павловна весело переглянулась с дочерью. — Но этого мало, надо еще учиться.
— Сколько?
— Самое малое года три. Можно и больше. — Затем Катерина Павловна спросила Максима, знал ли он ту школу, того учителя, у которого учился Колян.
Максим поведал такую историю. Однажды в Веселые озера, в тупу Коляна, забрел какой-то дальний человек и говорит отцу: «Корми, угощай меня, я за это научу твоего сына грамоте». Фома согласился. Живет человек день. Его угощают водкой, олениной, семгой. А Колян глядит на бумажку, где учитель написал «А», и кричит-поет во все горло: «А-а-а…»
— На второй день учитель написал «Б» и снова пьет, ест. А Колян бормочет: «Б-б-б-б…» Это не поется и не кричится. Вечером учитель спрашивает: