В это время к речке подошли белая важенка Лебедушка и темный ирвас Смоляной лоб. Коляну захотелось и про них спеть, и он тут же, не заботясь о подборе слов, спел первые пришедшие на ум:
Ксандра набирала из речки воду. Услышав песню, она пошла на нее и за ближайшими кустами увидела Коляна. И раньше замечала, что он любит напевать, когда нет никого вблизи, а подойдешь — умолкнет. На этот раз сперва дала ему насладиться песней, а потом подошла и сказала:
— Ты хорошо поешь. Спой мне!
— Нет, плохо пою. — Колян застеснялся. — Только себе пою. Другие не могут слушать. Вон олени, видишь, побежали от моей песни, — показал на важенку с ирвасом, которые, напившись, уходили от речки.
— Неправду говоришь. Я слышала. Повтори свою песню! — настаивала Ксандра.
— Это не песня.
— А что?
— Мои слова.
— Но ты пел их — значит, песня.
В конце концов Ксандра вынудила Коляна рассказать, что он любит петь. Но готовых песен знает мало и поет свои слова.
— Какие?
— Всякие, разные: олень бежит, колокольчик звенит. Что вижу, что слышу, что думаю — все пою.
— Спой что-нибудь!
— Колян спел:
— Я пою, пою, люблю петь! — зашумела Ксандра. — Давай будем вместе!
— Ладно, будем. Потом.
На подходе к Веселым озерам Колян заметил высокий дымок, какой обычно вздымается над вежами и куваксами — над открытыми кострами он чаще всего стелется по земле, — и повернул на него. Он полагал, что встретит кого-нибудь из соседей и спросит про сестру Мотю.
На этот раз ему повезло больше, чем ожидал: он встретил возле куваксы сестру. Она щипала убитых куропаток.
Встретились брат с сестрой тихо, спокойно, не выказывая ни удивления, ни радости, будто расстались только вчера. Лопари не любят ахать и охать.
— Колян? — чуть-чуть повыше обычного сказала Мотя.
— Я. Здравствуй!
Поздоровались кивком головы.
— Обед ждать будешь? — спросила сестра, снова занявшись куропатками.
— Не будем, обедали.
— Колдун сказывал, умер ты.
— Я только болел. Отец вот умер.
Она приняла это без малейшей тени наружного волнения:
— Время пришло, старик. Ты отпел его?
— Землю отпел.
— Дай мне половинку. Я тоже отпою.
— Зачем? Я отпел всю.
— И я отпою. Пусть народ не говорит про меня: «Жадная, не отпела отца».
Колян отвязал от пояса кожаный кошель, где вместе с боеприпасами хранил в тряпочке землю с отцовской могилы, уже размоловшуюся в пыль, разделил ее, и каждый спрятал свою долю.
Начало подходить оленье стадо, всегда немножко отстававшее от саней.
— Какой ты богатый стал, — сказала Мотя.
— Погляди им на уши, там увидишь, кто богатый.
Отложив недощипанную куропатку, Мотя прошла к стаду. Все олени были с метками соседа Максима.
— А твои где? Ты на олешках уехал, и отец на олешках.
— Схоронили. Там худо.
— И здесь худо. Оська — плохой хозяин, шатун большой мой Оська. Я теперь Оськина жена. Возьмет Оська ружье, уйдет за птицей, а волк видит это и к стаду. Всех оленей порезали.
— Кого впрягаешь? — спросил брат.
— Одна пара осталась.
Колян видел, что Мотя врет — и ягель кругом шибко потоптан оленями, и санок двое, — но смолчал о разделе имущества. Дело трудное, и разбирать лучше потом, когда весь народ соберется в Веселые озера.
Невдалеке раздались выстрелы.
— Мой Оська. И день и ночь палит, — не то осуждая, не то, наоборот, гордясь, молвила Мотя, затем повернулась к Катерине Павловне и с непроницаемым лицом и непонятным для других чувством начала рассказывать: — Теперь Колян совсем сирота. Олешков зарезали волки. Тупу, вежу отец отдал моему Оське.