Трагедия и фарс*
Ехали славные вояки –
Юссами-Такаяки,
Каци-Кацияма,
Кинтаро-Мацуяма,
Умисаци-Куроки,
Хидесаци-Аоки,
Хико-Хиного
И еще много
С другими именами.
Впереди всех Таро-Садзанами.
Ехали вояки, досадовали,
По сторонам поглядывали.
Руки у вояк чесалися,
А почесать их вояки опасалися:
Лежат перед ними владения
пространные,
А вдоль межи наклейки охранные:
«Пакт Келлога!»
«Пакт Келлога!»
«Скучная дорога! –
Вздохнул Таро-Садзанами
И прибавил в остром гневе: –
Следят сторожа за нами
В городе Женеве!
Эх, когда б не эти сторожа,
Было бы нам прихватить в карман чего!»
А маньчжурская межа
Манит к себе так приманчиво!
Поехали дальше славные вояки –
Юссами-Такаяки
И другие с другими именами,
Спереди Таро-Садзанами.
Вдруг им навстречу, завывая дико,
Моногуси-Хико, –
Рысака нахлестывая яро.
Подскакал он к Садзанами-Таро
И сказал ему немногосложно:
«Можно!!»
Поползли межою огневые змейки,
Боевая вдоль межи пошла тревога.
Словно не было, исчезли все наклейки:
«Пакт Келлога!»
«Пакт Келлога!»
Той порою во Женеве-граде
На публично-фарсовой эстраде
Труппа пестрого подбора и ранжира
Выступает с трогательным фарсом:
«Торжество богини мира
Над кровавым Марсом!»
Ставлю точку здесь демонстративно.
Об игре пошлейшей из эстрад
Всем читать, я думаю, противно,
А писать – противней во сто крат!
Мимо… мимо!..*
Да, милостивые государыни и государи,
Ошметки старой стари,
Кусковы,
Милюковы,
Аргуновы
И тому подобные
Белогвардейцы злобные,
Блудословы и блудодеи.
Защитники русской великодержавной идеи,
Журналисты, помещики и фабриканты,
Обомшелые эмигранты!
Да,
Господа,
Сидели вы долгие годы,
Ждали подходящей погоды,
Но счастье вам не улыбнулося.
Прошлое к вам само не вернулося,
А мы вам тоже его не вернем.
Ах, прошлое! Поплачьте о нем,
В стиле торжественно-высоком!
Новое растет и крепнет с каждым днем,
Наливается жизненным соком.
Если бы из вас кому
Посчастливилось хоть одному,
– Сие, предупреждаю гласно,
Оч-чень опасно
И не очень похвально! –
Посчастливилось не во сне, а наяву
В советскую Москву
Пробраться нелегально,
То счастливец такой
Дрожащей рукой
Среди бодрой рабоче-крестьянской столицы
Протирал бы себе, скажем пышно, «зеницы»,
То есть пялил бы – проще – глаза,
И, не смысля ни в чем ни аза,
Рассудком своим не владея,
Бормотал, как в бреду:
«Это ж… собственно… где я?
Да неужто в Охотном ряду?!»
Поглядел бы в сторону в эту
И в эту,
Ан Охотного ряда и нету:
Нету лавок былых,
Нету вони, стоявшей здесь густо и прочно, –
Остатки подвалов и вертепов гнилых
На грузовиках увозятся срочно, –
А напротив – от самой Тверской
До «Благородного» – в прошлом – собрания…
Тут москвич-эмигрант простонал бы с тоской:
Куда же девались питейные здания?
Вон там торговали грибною закуской,
А вон там был кабак с пьянкой истинно-русской,
А против кабацкого причала
Параскева-Пятница торчала, –
Рядом люди толпились, молились, пьянели,
Торговалися, жуля, бранясь и мирясь:
Клятвы, песни, похабщина, а на панели –
Грязь,
Грязь,
Грязь!
А теперь… На какую попал ты планету?
Распивочной нету,
Параскевы-Пятницы нету,
Нету узкой панели с булыжной укладкой,
Нету грязи обычной, привычной, родной:
Вдоль, панели – широкой, асфальтовой, гладкой
(Моссовет щегольнул тут древесной посадкой!)
Протянулись деревья зеленой стеной,
Да какие деревья! Иные в охвате…
Вам хотелося чуда? Любуйтеся, нате!
Да, Москва нынче стала иной
На окраинах и на просторном Арбате,
На площади Красной и на Страстной!
А заводы,
Заводы,
Заводы,
Заводы!
А рабочие – сколько их стало! – дома!