Калиныч! Кто ж его не знает?
Калиныча другого где найдешь?
В собраниях, его завидя, начинает
Приветливо шуметь и хлопать молодежь,
Шумит и хлопает, восторга не скрывая,
И слушает его, большого мудреца,
Любовно слушает, очей не отрывая
От «по-калинински» лукавого лица:
Вдруг задрожит на нем смешливая морщинка,
Предвестник острого и меткого словца,
Словцо летит, и вот – обычная картинка –
Смеются в зале все от старца до юнца.
С неделанной, ему присущей, простотою
Средь молодежи он, Калиныч, юный, свой!
В нем добродушие дружится с остротою
Так органически, как сердце с головой.
Да, тертый он калач, да, видывал он виды,
Боец, проделавший походов без числа,
Но он еще совсем не метит в инвалиды,
Энергия его с годами возросла.
О прожитых годах Калиныч не затужит:
Есть чем их помянуть! Путь пройденный велик!
Но революции – хо! хо! – еще послужит
Наш замечательный, наш молодой старик!
Еще не раз мы с ним наш общий праздник встретим!
Застанет вместе нас, мы верим, та пора,
Когда, отбив врага от нашего двора,
Победным маршем мы советский путь отметим
И на приветствие Калинина ответим
Мир сотрясающим УРА!
Пятнадцать лет – каких и на каком посту!
Дум наших творческих размах и высоту,
Неизмеримое свершенных дел величье,
Всей нашей жизни стиль, и мощь, и красоту
Рисует, в мудрую облекшись простоту,
Твое рабочее, родное нам обличье.
Эпохи ленинской и сталинской – двойной –
Старейший из бойцов колонны головной,
На высях почестей не ставший изваяньем,
Ты люб и дорог нам, Калиныч наш родной,
Своей особенной какой-то стороной,
Своим «калининским», особым обаяньем.
В тот день, когда тебе приветственный поток
Шлют юг, и север наш, и запад, и восток,
Вся необъятная советская округа,
Вплетая в твой венок мой скромный лепесток,
Приветствую тебя, соратника и друга!
Даем!!*
Вперед иди не без оглядки,
Но оглянися и сравни
Былые дни и наши дни.
Старомосковские порядки –
Чертовски красочны они.
Но эти краски ядовиты
И поучительно-страшны.
Из тяжких мук народных свиты
Венки проклятой старины.
На этих муках рос, жирея,
Самодержавный гнусный строй,
От них пьянея и дурея,
Беспечно жил дворянский рой,
Кормились ими все кварталы
Биржевиков и палачей,
Из них копились капиталы
Замоскворецких богачей.
На днях в газете зарубежной
Одним из белых мастеров
Был намалеван краской нежной
Замоскворецкий туз, Бугров,
Его купецкие причуды,
Его домашние пиры
С разнообразием посуды,
Им припасенной для игры.
Игра была и впрямь на диво:
В вечерних сумерках, в саду
С гостями туз в хмельном чаду
На «дичь» охотился ретиво,
Спеша в кустах ее настичь.
Изображали эту «дичь»
Коньяк, шампанское и пиво,
В земле зарытые с утра
Так, чтоб лишь горлышки торчали.
Визжали гости и рычали,
Добычу чуя для нутра.
Хозяин, взяв густую ноту,
Так объявлял гостям охоту:
«Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник прибегает,
Прямо в зайчика стреляет.
Пиф-паф, ой-ой-ой,
Умирает зайчик мой!»
Неслися гости в сад по знаку.
Кто первый «зайца» добывал,
Тот, соблюдая ритуал,
Изображал собой собаку
И поднимал свирепый лай,
Как будто впрямь какой Кудлай.
В беседке «зайца» распивали,
Потом опять в саду сновали,
Пока собачий пьяный лай
Вновь огласит купецкий рай.
Всю ночь пролаяв по-собачьи,
Обшарив сад во всех местах,
Иной охотник спал в кустах,
Иной с охоты полз по-рачьи.
Но снова вечер приходил,
Вновь стол трещал от вин и снедей,
И вновь «собачий» лай будил
Жильцов подвальных и соседей.