Глянешь так на человека,
Жить ему б, кажись, два века:
Прямо дуб! Высок, грудаст.
Но… живет сто лет калека,
Дуб же крякнет вдруг и – сдаст,
Лист осыплется зеленый.
И – сухой и оголенный –
Дуб стоит, как мертвый пень.
Так Авдей: смотрел весь день
За хозяйством, как обычно,
Отдавал приказы зычно,
Выслал к вечеру обоз –
Все семейство – на покос;
Стало тихо: все живое –
Он да внучка, в доме – двое.
Ночь прошла, и поутру,
Словно призрак, по двору
Дед Авдей бродил, шатался,
Часто за сердце хватался,
Крикнул внучку: «Слышь, малец,
Собирай скорей дровец».
Взяв дрова, прогнал Марфушку:
«Не входи теперь в избушку.
Слышь? Пока не позову!»
Вскипятил в воде траву.
Весь водою той обмылся,
В сундуке в углу порылся,
Обрядился – чист и бел,
Лапти новые надел.
Долго – с приступом икотки –
Наворачивал обмотки
И, разгладив их рукой,
Молвил: «Умник никакой
Не раскусит этой штуки!»
И к иконам головой
Лег на лавку чуть живой,
Образочек взявши в руки, –
«Пусть теперь хоронят, суки!»
Ввечеру, когда гуртом
Вся семья вернулась с поля,
Стало ясно: божья воля!
Дед Авдей с раскрытым ртом,
Снарядившись сам к отправке
В невозвратный, смертный путь,
С образком, прикрывшим грудь,
Мертвецом лежал на лавке.
В поле страдная пора,
Каждый день за год в ответе,
Так покойник со двора
Был утащен на рассвете,
А к полудню – летний быт –