Томяся в горестном уделе,
Не понимал народ простой,
Что домовой на самом деле
Был только выдумкой пустой,
Плодом догадки суеверной,
Зло-беспросветной темноты,
Крестьянской страшной, беспримерной,
Непобедимой нищеты.
И лишь когда крестьянин бедный
На путь советский, путь победный,
Ногою твердою вступил
И за собою закрепил
Уклад зажиточно-колхозный
С ядром культурно-молодым,
Конец положен дням худым,
И домового призрак грозный
Пропал, развеялся, как дым.
И лишь порою гнусный запах,
Пахнув из темного угла,
Напоминает нам дела
Тех дней, когда на злых этапах,
В когтях двуглавого орла,
У темноты, у черта в лапах
Деревня старая жила,
Деревня та, где раздавался
И днем и полночью глухой
Казнимых баб истошный вой,
И, слыша это, извивался,
Злорадным смехом заливался
В подполье мрачном домовой.
7
Кто бабе битой, перебитой
В былую пору был защитой?
К попу металася она.
Но поп, увечья обнаружа,
Гнусавил бабе, что она
Судьбой на то обречена,
И церковь учит так, что мужа
Да убоится, мол, жена, –
Что наносить жене увечья
Не грех в иные времена,
Что, мол, природа человечья
Уж богом так сотворена:
Мужик блудлив, но особливо
Сословье женское блудливо,
Не прекращался с райских пор
У жен с мужьями лютый спор.
Винить мужей несправедливо,
Бывает так: смирен топор,
Веретено зато бодливо.
«Так мой совет тебе прямой:
Иди, голубушка, домой,
Напрасно с мужем не корися,
А претерпи и покорися!»
Ни в ком защиты и нигде!
«Да что ты, матка, помешалась?!» –
Галдел народ, когда решалась
Иная баба в злой беде
Искать заступника – в суде.
Я приведу здесь для примера,
Списав из «Русского курьера»,
Страшнейший – прямо напоказ! –
Запротоколенный рассказ:
Жена одного зажиточного крестьянина Кременецкого уезда, Волынской губернии обратилась в волостной суд с жалобой на своего мужа, обвиняя его в бесконечных побоях и истязаниях, состоявших в том, что муж морил ее голодом и холодом, привязывал раздетую донага к столбу на улице и просил прохожих бить жену, а в случае отказа – бил сам; иногда он клал ее связанную на землю и сверху наваливал целые груды бревен и камней, последствием чего у нее оказалась сломанною рука. Муж потерпевшей к разбору дела не явился, и, несмотря на это, волостной суд признал мужа невиновным, мотивируя свое решение тем соображением, что муж бил свою жену, имея на то право, так как нельзя же допустить, чтобы жена не знала над собой власти мужа.
Этим процесс не кончился. На следующий день муж принес в тот же суд жалобу на жену, и – по приговору его – несчастную женщину высекли тут же на суде, публично, нещадным образом.
«Русский курьер», 1879, № 51.
Вот вам рассказ, верней – заметка.
«Курьер» – старинная газетка –
Писала с жалостью на вид.
Да с этой жалости что толку!
Суд – в завершенье всех обид –
Несчастной бабе взмылил холку,
Церковный свято чтя мотив,
Что эту бабу защитив
При людях всех, не втихомолку,
Он тем – с обычаем вразрез –
Нарушит общий интерес,
Который весь в своем похабстве
Основан был на бабьем рабстве,
Ее тиранившем века.
Поэт Некрасов не напрасно
Пророчил жизнь девице красной,
Как будет, мол, она «легка»:
«За неряху пойдешь мужика.
Завязавши подмышки передник,
Перетянешь уродливо грудь.
Будет бить тебя муж-привередник
И свекровь в три погибели гнуть.
От работы и черной и трудной
Отцветешь, не успевши расцвесть,
Погрузишься ты в сон непробудный,
Будешь нянчить, работать и есть.
И в лице твоем, полном движенья,
Полном жизни – появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И бессмысленный, вечный испуг».
Некрасов жизнь оплакал эту.
Да, жизнь была, куда девать!
Я счастлив тем, что мне, поэту,
Уж не придется так певать,
Что «баба» вывелась в народе,
А есть товарищ и жена,
И что битье жены – «не в моде».
Прошли лихие времена.
Погибло прошлое бесславно,
С ним – бабье рабское клеймо.
Вздохнули бабы равноправно,
Былое сбросивши ярмо.
Об этом к Сталину недавно
Пришло чудесное письмо.
И впрямь сказать, не чудеса ли
То, что колхозницы писали:
Дорогой наш друг, товарищ Сталин! Обсуждали мы на собраниях и беседах вашу речь на съезде колхозников-ударников, где вы коснулись и про нас, колхозниц. Вы сказали, что женщины в колхозах – великая сила, что колхозы дали нам возможность стать на равную ногу с мужчинами и что мы, женщины, должны беречь колхозы и держаться за них крепко. Истинная это правда. Так оно и есть. Колхозы сделали нас самостоятельными людьми, а до того мы были только бабами. Называли нас бабами неспроста. Были мы весь свой век – от рождения до смерти – в двойном подчинении и не имели собственного голоса. Работали мы не меньше, а больше мужиков, хозяином же был мужик, а не баба. Мужик был в угнетении и в страшной бедности, а баба – вдвое. Но пришла настоящая жизнь и для деревенской женщины. Дали нам эту жизнь колхозы.
…Была раньше такая мода в деревне – бить жен. Редкий мужик не бил свою бабу… А теперь, куда делась теперь мода бить жен? Была такая мода, да сплыла. Женщина теперь по всем линиям вполне самостоятельный человек.
…Мы, деревенские женщины, которые были самые угнетенные из угнетенных в царской России, говорим вам:
– К старому возврата нет!
(Из письма т. Сталину от колхозниц Георгиевского района на Северном Кавказе.)
1
Вступление
Уж у меня такой язык:
Писать стихами я привык
И о веселом и о слезном,
О пустяках и о серьезном.
Прием обычный мой таков:
Начну как будто с пустяков,
Чтоб полегоньку, понемножку
Поутоптать себе дорожку
К дороге главной, столбовой,
Где надо думать головой –
Следить с вниманьем осторожным
За каждым выгибом дорожным,
За каждым словом и строкой:
К чему подходец был такой?
Куда под видом легкой шутки
Вели все эти прибаутки?
Иной лекарственный орех
Порой обсахарить не грех:
Глотнул – полезно и приятно!
Писать должно всегда занятно,
Чтоб всех читателей привлечь
К тому, о чем ведется речь.
Речь, например, хотя бы эта
Коснется важного предмета,
А уж чего я настрочу,
Чего я в ней наворочу,
Утюжить буду я и гладить,
Чтоб лишь читателей привадить.
Рассказ мой будет так же прост,
Как зайки серенького хвост.
Порассказать я б мог о зайке,
О нем самом, его хозяйке,
Его трегубой детворе,
Его убогонькой норе,
Его врагах – лисе и волке,
Его от страха вздутой холке
И – вообще – полуживом
Его житьишке горевом.
Я б, говоря о зайке сером,
Его б житьишко взял примером
Того, как – тоже «серячок» –
Жил прежде бедный мужичок
С женой своей и детворою,
Обросший грязною корою,
Одетый в рваный армячок,
Глядевший часто на крючок,
Который был ему соблазном
В его житьишке безобразном,
В тисках кулацких крепких пут:
«Прилажу петлю – и капут!»
Кулак-то станет как яриться,
При всем народе материться,
Его, покойника, хуля:
«За ним пропало три рубля!»
Вдову притянет он к ответу,
Хоть векселей в руках и нету.
Кулак – он жал без векселей.
И не давал он трех рублей:
Дал рубль – язви его короста! –
А два рубля начислил роста
За срок какой – не в год, не в два
От рождества до покрова.
Выходит дело киловато,
Кружится просто голова.
Не за горами покрова-то,
А денег – ой, как маловато:
В избе копейки не найти.
Вот, как тут хочешь, так плати
Иль подряжайся живоглоту
Батрачить зимнюю работу,
Чтоб трех рублей – концы ясны! –
Не отработать до весны,
А в зимнем голоде и стуже
Закабалить себя потуже.
Жене, детишкам неча есть,
Иль в кабалу, иль в петлю лезть!
Лихая жизнь, а жить охота.
И бедняку ль страшна работа?
Любой он выполнит урок.
Но бедняку работа впрок
Нейдет, выматывает жилы,
Доводит рано до могилы,
Или до нищенской сумы,
Иль – тож не диво! – до тюрьмы
За неплатеж, за грубиянство,
За непочтение к властям,
За склонность верить всем вестям,
Столь «развращающим» крестьянство.
Нужда колотит по костям,
Нужда родит утеху – пьянство,
А пьянство гонит со двора
И не доводит до добра.