Улыбки злобны, взгляды косы
вплоть до немых враждебных сцен;
доклады пишут и доносы
то сэр Вильсон, то Беннигсен.
Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода,
мужик же русский – дикий зверь.
Зарытый в дебри да в болота,
живет во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!
А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.
О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.
Стесняемый мундиром узким,
он должен был молчать, терпеть…
То был душой, без крика – русский,
что завещал и нам он впредь!
1960
Великие
Лев Толстой
проходил по земле босиком,
чтобы голой подошвой
чувствовать теплую землю.
Каждой малой былинке
был шаг его легкий знаком,
каждой светлой росинке
и каждому свежему стеблю.
Ленин
ел тот же хлеб,
что ели и мы.
Тем же горем болел,
что и вся громада народа…
В гости брали к себе
великие мира умы,
не поворачивая спину у входа.
В гости брали к себе –
в свой мир, в свой дом:
память – уровнем чаши –
все глубже полнится ими…
Эти низкие комнаты
осваивались с трудом
и наконец становились
совершенно своими.
Ясная ли Поляна –
два каменных столба,
словно два часовых
у сердца нашего въезда.
Это – наша природа,
это – наша судьба,
та, что в память навеки
впечатается и въестся.
До Симбирска не близко –
через Оку и Суру,
через Рязань и Саранск,
к самой средине Волги…
В низенький палисадник
снова уносят нас
думы о нем, мечтанья,
воспоминанья, толки.
Мы несем его в сердце
великой земли нашей сына.
Ничему, кроме правды,
не придавал он на свете цены.
С каждым юношей был он
и с каждым мужчиной,
даже с каждым ребенком
своей страны.
И страна ему отвечала
полным биением сердца –
на каждое его слово,
на каждый его призыв.
Так
с вершиной народа
связью тугой, суровой
связываются навеки
народа
низы.
1956–1959
Богатырская поэма
(Землякам-курянам)
А мои ти куряни свѣедоми къмети…
1
Был я молод, а стал я стар,
время лезть к зиме на полати,
но сердечный юности жар
до сих пор еще не истратил.
Кто в Евангелие, кто в Коран, –
веры многие есть на свете, –
я ж поверил в своих курян –
сведомых кметей!
Что же это за «сведоми кмети»,
что в поход подымали стяги?
А по-моему, это
были курские работяги.
На конях князья разъезжали
в шишаках узорных;
кметы ж в лаптях врагов отражали
в тех боях упорных.
А когда эти битвы стихали,
князь сиял, славословьем украшен;
кметы ж вновь боронили, пахали
черноту наших пашен.
Знал я их, будто век с ними жил,
будто б конь ходил за сохою,
пил и ел, и коней сторожил
летней полночью темной, глухою…
Их глаза были синью небес,
облака были бородами;
их запястий тяжелый вес
перебрасывался пудами.
И когда, бороздой семеня,
нес я полдничать им на поляны,
до небес поднимали меня,
вскинув на руки, великаны.
Приподняв к самим небесам,
вновь меня опускали на почву,
чтоб я чувствовал землю сам
под босою ногою прочно.
Говорят, электричество в ней
проникает через подошвы:
кто ступает босой ступней,
тот становится сильный и дошлый!
Ничего, что. лишь лук да квас,
да краюха в чистой тряпице, –
прибавлялся силы запас,
помогал на земле укрепиться.
И, читая потом про Илью,
про Микулу читая былины,
я прикладывал их к былью
земляков моих курских старинных.
Близко видел я их вокруг,
солнцебровых древлян плечистых,
поворачивавших, как плуг,
жизнь свою в свете зорь лучистых.
2
Был расписан церковный свод
во святых угодников лики;
за царей, за дворян-господ
возносили дьяконы клики…