Это время – чистых далей,
точных вкусов, тонких талий.
Хлещут флаги, блещет сцена,
над лугами пахнет сено;
городская тишина
резких звуков лишена;
подоконник снегом пухлым
липнет к гофмановским куклам;
и на доброе здоровье
под приютным огоньком
молодое предисловье
пишется Рудым Паньком.
Но – сменяются созвездья,
и в наплывах темноты
каменеют Страшной Местью
человечества черты.
В эти годы, годы мрака,
длится человечья драка.
От души и до души
лягут годы – голыши;
годы грохота и гула,
вместо лиц стальные дула;
залпы, залпы метят лечь
в человеческую речь.
Это годы непогоды,
это долгие года:
одичалые народы,
брошенные города.
…Губы суше, взгляды резче,
ни улыбки, ни слезы;
и над всем стоит зловещий
отблеск грянувшей грозы.
…Многократным повтореньем
охлажденные слова –
точно снятая с кореньев,
в пыль примятая трава.
Только Днепр еще струится,
в чистых чувствах оскорблен;
только Гоголя страницы
не подходят под шаблон.
…Что там брезжит, что маячит,
что дымится на пути?
Что надежду глухо прячет
в самом сердце взаперти?
Это – новых звезд круженье,
это – вечности рука,
приводящая в движенье
преходящие века.
Так давайте встанем цепью,
чтобы встретить звездопад,
чтобы всадника над степью
вызвать тень из за Карпат.
Вот он встал, как в старой сказке,
вот он руку протянул:
по ущелинам карпатским
прокатился долгий гул.
Вот он веки подымает,
и за страшные дела
он предателя срывает
с навкось сбитого седла.
И злодей несется, взвизгнув,
вечер меркнет, степь кипит,
две звезды взлетают, брызнув
у коня из-под копыт…
Все случается, как надо,
все сбывается, как есть.
Потухает звездопада
завершаемая месть.
Чтобы снова Днепр бесшумный
отражал движенье лун,
чтобы дочери безумной
не убил старик колдун.
…Шла беда Наполеоном,
Гитлер мнил грозою стать,
чтобы после долгим стоном
грудь Европы надрывать,
чтобы похоронным звоном
в стеклах кирок дребезжать.
А народ непокоренный,
подымаясь в полный рост,
головою непреклонной
достает до самых звезд!
1942–1960
Станция «Выдумка»
1
Вы толковали
о звезде
в рассветной
нежной бледности,
а я знавал
звезду
в нужде,
в величье
крайней бедности.
Она могла б
с небес упасть
земли во мглу
и в тень ее,
упасть,
отдав себя во власть
земного
тяготения.
Но ей на помощь
небеса, –
ковром
дорога млечная…
И вот
пошла она,
боса,
до ужаса
беспечная!
И я,
живой свидетель в том,
стоял,
мирясь с потерею,
стоял,
дивясь
с открытым ртом
на высшую
материю.
Ведь, значит,
если кто зажег
такую
непохожую,
то свет ее
никто б не мог
затмить
ночей рогожею!
2
С тех пор
как рассказом
о сестрах
мне сердце задела,
доверчивым глазом
мне в душу
до дна доглядела,
как,
вызов бросая,
в трамвай,
что набит каблуками,
вошла ты,
босая,
как будто бы
шла облаками.
(Так крох
было мало,
так трудно
давалась учеба,
но лба
не сгибали
тебе
ни бездушье,
ни злоба.)
Ты вышла из дома
и в ужасе
кинулась в люди
под грохоты грома
осколочных бомб
и орудий.
Так сталь
из расплава
горячей рекой
вытекает,
но,
взяв свое право,
потом
и звенит и сверкает,
ложится упруго
и в шлюза
стальные ворота,
и в лезвие
плуга,
и в синий прыжок
самолета!