Голову забинтовала
белым бинтом земля.
Скошенный рот подвала
хмуро зевает – мало
телу уюта,
мало душам тепла суля.
Не рассказать про геройство
серым, сухим языком!
Это – отчаянных свойство!..
В землю вгрызись и заройся
вместе с пехотным полком, –
вот тогда, может быть, тоже
будешь понятье иметь:
вместо наигранной дрожи –
злую чувствительность кожи,
глотки простуженной медь…
Может, и сможешь похоже
это геройство воспеть.
1941
Москва – Кама
1
Отворачиваясь от Москвы,
огибая мели и мыски,
пароход «Григорий Пирогов»
от родных уходит берегов…
Южная гавань в зарю оплавлена.
Вот и Москва позади оставлена.
Кружатся склады, трубы, мосты,
но и от труб уже след простыл.
Мирно зеленеющий осот
водяную тишь да гладь сосет,
хоть еще на подмосковных шлюзах
люди помнят о гремучих грузах;
и ведется разговор с опаской:
как тряхнуло давеча фугаской.
Глаз нет-нет да и пошарит по небу:
не видать ли на небе чего-нибудь?
Но прошло еще часов с пяток,
закипает в кубе кипяток,
и разговоры более мирные,
и бутерброды более жирные.
Расскажут раз по пятьдесят
о том, как пойман диверсант,
о том, что, может, он вблизи!
А где? Поди, сообрази!
Но, уходя на восток от Перервы,
ослабевают гудящие нервы.
Низкобережна и широка,
их принимает в объятья Ока.
На пристанях, проходимых мимо,
человечья натура зрима.
Балансируя головоломно,
прет взбудораженная Коломна.
Хошь – оставайся, хошь – поезжай:
прет, на дыбы подымаясь, Рязань.
Люди отталкивают друг друга,
густо теснясь, выпирают дух.
В детский плач и женскую ругань
грузно въезжает зеленый сундук.
Кто-то с диваном, кто-то со шкафом:
не пропадать же доброму прахом!
Люди из трюма смотрят угрюмо,
холодом веет жестокая дума.
Глаз примеряет, и ус усмехается,
будто от них пароход колыхается.
Обитатели верхних кают
грозно стоят за фанерный уют.
С верхней палубы мамы и папы
спорят, придерживая шляпы;
о специальностях тараторя,
отбивают места в коридоре.
Пап из Внешторга и мам в Лакокраске
только затем и щадили фугаски,
чтоб, надуваясь от спеси и злобы,
криком они разрывали утробы.
«Эллочка с коклюшем! Симочка с корью!»
козыряют ребячьей хворью;
и далеко еще на заливах
эхо их голосов визгливых.
Это люди? – Это орда,
заливающая города.
Сколько нужно еще столетий,
чтобы дружба стала на свете?
Куда они едут? Вернее, откуда?
Добра не спасают, сбегая от худа!
Оттуда, где пухнут фугасные взрывы,
где сивых пожаров багровые гривы;
где ночь, точно грифельная доска,
исчерченная прожекторным мелом;
где сердце захватывает тоска
и останавливает онемелым.
За пароходом звенела волна.
За пароходом темнела война.
2
Сколько шума, сколько гама
по тебе несется, Кама!
Сколько яростного вздора
искривленных в спорах ртов,
скорлупы яичной сора
сколько скинуто с бортов!
Позабыв родной уют,
растеряв родных и близких,
в воду беженцы плюют
в детских выкриках и визгах.
Шевелит волна седая
окипающей каймой,
и плывут они, рыдая,
над раскрытою сумой.
Как же быть и что тут выдумать,
как утешить и развлечь
этих видимо-невидимо
отягченных спин и плеч?
Как их вновь развеселить?
В чьих домах их расселить?
Эх, споем-ка понемногу,
но из жизни, не из книг;
завернув «собачью ногу»,
позабудемся на миг.
«Эх, Кама-панорама,
не навеки нам дружить!
Сколько раз, ответь нам прямо,
поворачивать-кружить?
Эх, Кама, упряма,
четыре узла!
Куда ты нас, мама,
скажи, завезла?»
Поднялась заря над Камой,
заиграли берега:
из парчи камчатой самой
понападали снега.
Как пойдет по Каме сало –
уплывай, пока не стала.
Уезжай, пока не поздно,
отправляйся без обид,
пока речка не морозна,
пока кровь не ознобит.
Так живут они покамест,
к камским берегам прикамясь.
Колыхаясь у борта,
волны плещут возле рта.
Но проходят жизни сроки,
не оставив и следа:
все укоры и упреки
замолкают навсегда.
Так и всех умчат отсюда,
смоют с берега дожди:
вековечная простуда
человеческой вражды.