Ты встретил нас
шипом своих сковородок,
солидным покачиваньем плотов
на всех перекрестках,
на всех поворотах
учить нас
науке терпенья готов.
И первым ребячьим
забытым уроком
гусиных семейств
и лохматых дворняг –
был вывод,
что смысл
не в житье одиноком, –
что жизнь
заключается в сильных корнях;
Что грязи и пыли
не надо пугаться;
что почва
здесь так глубока и жирна, –
что в самой природе ее –
богатство,
обилье,
и пышность,
и сила зерна!
Здесь что ни посадишь –
растет и плодится,
чуть в землю –
обратно земля отдает;
здесь почва
сама заставляет трудиться
и чуть ли сама за себя
не поет!
На окнах
такие пылают герани,
такие наплывы
соцветий густых,
что, кажется, слышишь
желаний сгоранье
и новое возникновение их.
И здесь –
это вовсе не вычурный вымысел –
горит наше будущее на примусе…
Но если
в природе,
в растительном чуде,
здесь каждый обласкан
и стебель и ствол,
то кажется –
в хмуром,
натруженном люде
еще ни единый росток
не процвел.
2
Слушай, друг,
оглянись вокруг,
присмотрись вкруг себя
попристальней –
к лицам толп
вокзалов и пристаней…
Видишь:
харкая и матерясь,
по тротуарам мечется
плохо одетое,
скверно обутое
мужественное человечество!
Оно,
сделавшее все эти вещи:
дома, сапоги, бутылки,
солдат, письмоносцев, старух, –
не хочет своей судьбы
выпускать из собственных рук;
Оно мечется, мучится, мочится,
мычит от горя и боли,
желая жить
по собственной воле…
Обвинить ли его за это?!
Нет, не в этом судьба поэта!
Поэт
должен быть со своим народом,
он должен быть близок
к его невзгодам.
3
Какая рань,
какая муть,
и грязь, и рвань,
и тьма, и жуть!
Остатки каких-то племен обветшалых,
кочующие на пристанях и вокзалах.
Какое ошметье,
какое отребье,
уж не разговор,
а ворчанье утробье,
и водочный дух,
и свист воровской,
и брань молодух –
вот вид городской;
и бельма ворочающий гадальщик,
вещающий
о временах преходящих…
Как жадно внимают
гаданью такому:
«Гадаю за деньги,
гадаю за хлеб!»
Как будто бы
более верят слепому
именно потому,
что он слеп.
И ночи тьма
стоит, тесна;
сводя с ума,
шумит весна.
И вдруг
эта тьма прорезается песней,
которая так без ошибки чиста,
как будто вся правда народа
в родне с ней,
все,
чем отдаленные
дышат места.
По древнему городу
поздней порою,
как будто обнявшись за плечи,
идут
каких-то безвестных волшебников
трое
и сильную,
точную песню ведут!
И веришь,
что это
поспорит с дрянною,
угрюмой действительностью
дневною.
И это
не горькая корка слепого,
и это
не голый распухший живот,
а это
в душе гражданина любого
под сердцем невысказанное живет!
И город
на прочные гвозди подкован,
и городу
сильная правда ясна,
и нету на свете
народа такого,
которого б так
волновала весна!
Чистополь
1942
Долой войну!
Все радиоточки,
все волны земные,
настройтесь
на общие позывные!
Два слова везде
на одну волну,
повсюду гремите:
«Долой войну!»
Берлинцы и лондонцы,
слушайте, слушайте:
чем всечеловечий
пожар вы потушите?
В Париже и в Льеже
в разгаре работы
все те же, все те же
о жизни заботы,
Чтоб миру всесветной
не стать Хиросимой,
неповторимой
и неугасимой!
Вы, жители Кентукки,
Массачусетса,
вы слышали это,
вы поняли это?
Идите на площади
и на базары,
спешите на пристани
и на вокзалы!
Все мысли, все силы
сплотите, народы,
чтоб всех не скосила
волна водорода!
Ученые Лейпцига,
Вены и Бонна,
мудрейшины Кембриджа
и Сорбонны!
Возглавьте народов
великую волю,
больше не время
мирволить де Голлю!
Развейте всю ложь,
что газетами наврана
в угоду приспешникам
Аденауэра!