Выбрать главу
Что вышло
Больше чем можно, больше чем надо — будто поэтовым бредом во сне навис — комок сердечный разросся громадой: громада любовь, громада ненависть. Под ношей ноги шагали шатко — ты знаешь, я же ладно слажен — и всё же тащусь сердечным придатком, плеч подгибая косую сажень. Взбухаю стихов молоком — и не вылиться — некуда, кажется — полнится заново. Я вытомлен лирикой — мира кормилица, гипербола праобраза Мопассанова*.
Зову
Подня́л силачом, понес акробатом. Как избирателей сзывают на митинг, как сёла в пожар созывают набатом — я звал: «А вот оно! Вот! Возьмите!» Когда такая махина ахала — не глядя, пылью, грязью, сугробом дамьё от меня ракетой шарахалось: «Нам чтобы поменьше, нам вроде танго́ бы…» Нести не могу — и несу мою ношу. Хочу ее бросить — и знаю, не брошу! Распора не сдержат рёбровы дуги. Грудная клетка трещала с натуги.
Ты
Пришла — деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком. И каждая — чудо будто видится — где дама вкопалась, а где девица. «Такого любить? Да этакий ринется! Должно, укротительница. Должно, из зверинца!» А я ликую. Нет его — ига! От радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне.
Невозможно
Один не смогу — не снесу рояля (тем более — несгораемый шкаф). А если не шкаф, не рояль, то я ли сердце снес бы, обратно взяв. Банкиры знают: «Богаты без края мы. Карманов не хватит — кладем в несгораемый». Любовь в тебя — богатством в железо — запрятал, хожу и радуюсь Крезом*. И разве, если захочется очень, улыбку возьму, пол-улыбки и мельче, с другими кутя, протрачу в полно́чи рублей пятнадцать лирической мелочи.
Так и со мной
Флоты — и то стекаются в гавани. Поезд — и то к вокзалу гонит. Ну, а меня к тебе и подавней — я же люблю! — тянет и клонит. Скупой спускается пушкинский рыцарь подвалом своим любоваться и рыться. Так я к тебе возвращаюсь, любимая. Мое это сердце, любуюсь моим я. Домой возвращаетесь радостно. Грязь вы с себя соскребаете, бреясь и моясь. Так я к тебе возвращаюсь, — разве, к тебе идя, не иду домой я?! Земных принимает земное лоно. К конечной мы возвращаемся цели. Так я к тебе тянусь неуклонно, еле расстались, развиделись еле.
Вывод
Не смоют любовь ни ссоры, ни вёрсты. Продумана, выверена, проверена. Подъемля торжественно стих строкопёрстый, клянусь — люблю неизменно и верно!

[1922]

IV Интернационал*

I открытое письмо маяковского ЦК РКП, объясняющее некоторые его, Маяковского, поступки[4]
Были белые булки. Более звезд. Маленькие. И то по фунту. А вы уходили в подполье, готовясь к голодному бунту. Жили, жря и ржа. Мир в небо отелями вылез, лифт франтих винтил по этажам спокойным. А вы в подпольи таились, готовясь к грядущим войнам. В креслах времен незыблем капитализма зад. Жизнь стынет чаем на блюдце. А вы — уже! — смотрели в глаза атакующим дням революций. Вывернувшись с изнанки, выкрасив бороду, гоняли изгнанники от города к городу.
В колизеи душ, в стадионы-го́ловы, еле-еле взнеся их в парижский чердак, собирали в цифры, строили голь вы так — притекшие человечьей кашей с плантаций, с заводов — обратно шагали в марше стройных рабочих взводов. Фарами фирмы марксовой авто диалектики врезалось в года́. Будущее рассеивало мрак свой.
И когда Октябрь пришел и за́лил, огневой галоп, казалось, не взнуздает даже дым, вы в свои железоруки взяли революции огнедымые бразды. Скакали и прямо, и вбок, и криво. Кронштадтом конь*. На дыбы. Над Невою. Бедой Ярославля горит огнегривый*. Царицын сковал в кольцо огневое.
Гора. Махнул через гору — и к новой. Бездна. Взвился над бездной — и к бездне. До крови с-под ногтя в загривок конёвый вцепившийся мчался и мчался наездник.
вернуться

4

Дальнейшие части показывают безотносительность моего Интернационала немецкому. Второй год делаю эту вещь. Выделывая дальнейшее, должно быть, буду не раз перерабатывать и «открытое». (Прим. автора.)

полную версию книги