Медный всадник
На взмахе камня всадник медный
Приподнял резвый взмах коня,
И смотрит в небо лик победный,
В нем солнце будущаго дня.
Мы знали много поражений,
Предельную растрату сил;
Но наш исконный взрывный гений
Из бездны к выси нас взносил.
Рука, которая умела
Держать такие повода,
Велит глядеть нам в пропасть смело
И знать, что нас ведет Звезда.
Четыре конския копыта
На взмахе камня – нам завет,
Что будет вся беда избыта,
Что вспыхнет, брызнув, пламецвет.
И жду. Да вспрянет конь летучий,
Топча извивную змею.
Да узрю светлою над кручей
В лучах Избранницу мою.
К казакам
Казаки, хранители Юга,
Властители вольных степей,
Душой до казацкаго круга
Иду с челобиткой моей.
Казак – полновольная воля,
Казак – некрушимая крепь,
Его забаюкала, холя,
Вся южная Русская степь.
Содружеству – святость закона,
Содруга нигде не покинь,
Цветущаго Тихаго Дона
Веселая, вольная синь.
Казак – безоглядная доля,
Днепровский о брег водомет,
Чрез долгое Дикое Поле
Всей конскою мощью полет.
Во имя Родимаго Края,
И Веры, чья цельность строга,
Орлов длиннокрылая стая,
Орлиный налет на врага.
Не чужды мне ваши пределы,
Явите мне правду и суд,
Бесстрашным был ратником, смелый,
Мой прадед, херсонец, Балмут.
Я с зовом казаки к вам, с зовом,
Услышьте зовущий напев,
Из дома с разрушенным кровом
Унес я негаснущий гнев.
Наш Край – под пятой иноверца,
Зажжен нечестивый пожар, –
Зачем же до вражьяго сердца
Орлиный не рухнет удар?
Бесовския сильны твердыни,
Но в нас он, Отцовский наш Край,
Господь не иссяк и доныне,
Кто любит Россию, дерзай.
Довольно нам чуждаго праха,
Готовьте могучий размах: –
Кто держится чарою страха,
Метните в них губящий страх!
Венценосная
Венценосная тень предо мной проходила во сне,
И, венец пронося, прошептала, что жемчуг тот мне.
Для меня – в жемчугах и в огне золотой ободок,
Только нужно свершить три свершенья в короткий мне срок.
И одно – чтоб до полночи целый мне мир облететь,
Превращая повсюду в червонное золото медь.
И другое – чтоб я до зари, до вторых петухов,
Ожерелье спаял – все из лунных серебряных слов,
И последнее, третье – чтоб к третьим я был петухам
На заре сам зарей – и тогда с нею вступим мы в храм.
Подарить мне все царство свое обещалась она
И колодец, где мудрость – без грани и счастье – без дна.
Венценосная тень подарить мне хотела – себя,
И нельзя было сердцу глядеть на нее – не любя.
В сердце вспыхнул обжог, напряженная сладость тоски,
Засновали кругом и сложились в ковер огоньки.
На летучем ковре я сквозь мраки весь мир облетел,
Всюду медь стала золотом, мир – золотой стал предел.
Расспросив соловьев, на черте соловьиных садов,
Я спаял ожерелье из лунных серебряных слов.
Стала легче дышать напряжением сжатая грудь,
Среброкованный Серп из-за гор показался чуть-чуть.
И как первый петух возвестил мне двенадцатый час,
Я весь мир заковал в золотой, в огнеблещущий сказ.
И как слышалось пенье предзорных вторых петухов,
Я качал ожерелье из лунных серебряных слов
И уж только хотел – до зари – я сверкнуть как заря,
От морей до морей загудела печаль, говоря…
Закачалась тоска, как дремучий безвыходный лес,
Золотой ободок, мне маячивший в далях, исчез.
И набатом послышался третьих тут вспев петухов,
Разорвалось мое ожерелье серебряных слов.
Растопилось все золото, брызнув к небесным краям:
И багряная медь потекла по закраинам ям.
Двенадцатый год
Из всех нам разсказов желанней и слаще
О первой любви рассказ.
В ней звук небывалый и свет настоящий,
Колодец бездонный единственных глаз.
Из всех многозвездных сверканий и гроздий
Вечернюю – первую – любим звезду.
Кузнец, чьи – для Святок алмазные гвозди,
Декабрь наш – двенадцатый месяц в году.
Чтоб вникнуть в скрижали
Гаданий и снов,
В ночи мы избрали,
Издревле, из дали,
Двенадцать часов,
России, чьи мощны и чащи, и реки,
Чьи горы небесный прорезали свод,
Вещанье навеки –
Двенадцатый год,
Что Рим мне! Что Галлы! Что рьяная Спарта!
Свечой мы копеечной были сильней.
В игре тут была ворожебная карта.
Россия – Москва – приняла Бонапарта
Такой безоглядностью ярых огней,
Что побыл в Москве – и закончен был в ней.
Пыланьем того рокового пожара,
Тем вскрытием льда, всеразлитием сил,
Как Божьим напитком, наполнилась чара,
Которую Пушкин ребенком испил,
И в отроке пламень так жгуче был явен,
Что, чуть просвирелил он первый свой вздох,
Как сонный мгновенно проснулся Державин,
Почуяв, что снова с Россиею Бог.
Сгорели. Воскресли. И было так надо.
И снова. Но где же из пепла исход?
Когда опрокинем на воинства Ада
Двенадцатый год?
Над зыбью незыблемое
Шумит, шуршит и шелестит
Шипучий вал, свой бег свершая.
Шершав шатучей влаги вид,
Вода морей, она чужая.
Не пролепечет ручейком
Ту сказку воркотливой няни,
В которой с чудом ты знаком,
Вступая в мир по светлой грани.
В воде морей и нет реки,
Хоть в Море все впадают реки.
А как шуршат нам тростники,
Когда полюбим мы – навеки,
Навеки милое лицо
Любовью расцветет в апреле,
И от души к душе кольцо
Перескользнет под стон свирели.
Но эта летопись была
В родной глуши лесного края,
Где гуд густой колокола
Качают, в помыслы вливая.
Где в каждый день наш входит звон,
Ласкает Божья близость храма,
И лики темные икон
Овиты дымкой фимиама.
Но эта летопись цвела
В краю, где в зимний сон тягучий
Внезапно входит вздох тепла,
Под мартовской лиловой тучей.
Где Благовещенье, – как дух
В полутелесной оболочке, –
От сердца к сердцу шепчет вслух:
«Дарите синие цветочки».
Где с выси солнечных зыбей
Нисходит тайна без названья, –
Где не стреляют голубей,
А нежно чтут их воркованье.
Но эта летопись была, –
Ее не предадим ущербу! –
Там, где, христосуясь, пчела
Целует золотую вербу.
И вот чужой мне Океан,
Хоть мною Океан любимый,
Ведет меня от южных стран
В родные северные дымы.
И я, смотря на пенный вал,
Молюсь, да вспрянет же Россия,
Чтоб конь Георгия заржал,
Топча поверженнаго Змия!