А под ним, вокруг него симфония моря росла, росла среди сумрака ночи, и над головой его безмолвие звездного моря становилось все более глубоким. Но со стороны берега вдруг послышался гул, такой знакомый, не имеющий ничего общего ни с каким другим шумом. И когда Джорджио повернулся, то увидел фонари поезда, похожие на два сверкающие, пламенные глаза. Оглушительный, быстрый и зловещий поезд заставлял дрожать скалы, в одну секунду миновал открытое место и, свистя и пыхтя, исчез в пасти противоположного туннеля.
Джорджио вскочил, заметив, что остался один на Трабокко.
— Джорджио! Джорджио! Где ты? — звала тревожно Ипполита, отправившаяся на его поиски, и голос ее звучал смятением и страхом.
— Джорджио! Где же ты?
Ипполита пришла в восторг, когда Джорджио возвестил ей о скором прибытии пианино и нот. Как она была благодарна ему за этот приятный сюрприз. Наконец им будет чем наполнять праздность томительно жарких часов и защищаться от искушений… Она смеялась, делая этот намек на эротическую лихорадку, пламя которой она неустанно поддерживала в своем возлюбленном, она смеялась, делая намек на их чувственную любовь, прерываемую лишь безмолвием истомы и отлучками Джорджио.
— Теперь, — сказала она, смеясь лукаво, без горечи, — теперь ты не станешь пропадать на твоем противном Трабокко… Правда?
Она приблизилась, обняла его голову, сжала ему виски ладонями своих рук и прошептала, нежно смотря ему в глаза, словно желая заставить его высказаться:
— Признайся, что ты спасаешься туда «из-за этого»?
— Из-за чего? — спросил он, чувствуя, что бледнеет от прикосновения ее рук.
— Ты боишься моих поцелуев?
Она произнесла эти слова медленно, раздельно, странно, звучным голосом. И в ее взгляде сливались — страсть, ирония, жестокость и гордость.
— Ведь правда? Правда? — настаивала она.
И продолжала сжимать его виски ладонями рук, но мало-помалу ее пальцы скользнули по его волосам, тихонько щекотали уши, спускаясь к затылку со свойственной ей вкрадчивой лаской.
— Правда? — повторяла она, вкладывая в этот вопрос пленительную нежность, придавая своему голосу тот оттенок, какой, она знала по опыту, имел свойство волновать Джорджио.
— Правда?
Он не отвечал, закрыв глаза, покоряясь, и чувствовал, как жизнь уходит из него, окружающий мир рушится.
Снова он был побежден простым прикосновением этих тонких рук, снова Женщина-Враг проявила свою торжествующую власть. Казалось, что она хочет сказать: «Ты не уйдешь от меня. Я знаю, ты меня боишься, но желание, пробуждаемое мною в тебе — сильнее твоего страха. И ничто не доставляет мне такого опьянения, как этот страх, выражающийся в твоих глазах, в твоем трепете».
В наивном эгоизме своем Ипполита не сознавала причиняемого ею зла, беспрерывного, беспощадного акта разрушения. Привыкнув к странностям возлюбленного — к его грусти, к его немому самоуглублению, внезапной тревоге, мрачным и почти безумным вспышкам страсти, горьким и подозрительным словам, она не понимала всей важности создавшегося положения вещей и с часу на час обостряла его.
Отстраненная мало-помалу от внутренней жизни Джорджио, она, сначала невольно, а потом сознательно старалась поддерживать свое чувственное могущество. Их новый образ жизни на открытом воздухе, среди полей, на берегу моря благоприятствовал развитию в ней животных инстинктов, наполнял ее существо жизненными силами и потребностью использовать эти силы. Полная праздность, отсутствие обыденных забот, постоянная близость возлюбленного, общая постель, прозрачные летние одежды, ежедневное купание способствовали утонченности и разнообразию ее сладострастных ласк, доставляя постоянные поводы к этим ласкам. Казалось, она страшным образом вознаграждает себя за свою холодность первых дней и неопытность первых месяцев и что она стремится развратить того, кто развратил ее.