— Смелей! Смотри, скала так близко — рукой подать. Не бойся глубины. Плыви рядом со мной, не торопясь. Там, на месте, ты отдохнешь. Мы посидим, нарвем мху. Ну же, решайся. Смелей!
Он с трудом скрывал свое волнение. Ипполита колебалась между страхом и капризом.
— Что, если силы покинут меня на пути?
— Я поддержу тебя.
— А вдруг ты не удержишь?
— Удержу. Ты же видишь — скала совсем близко.
Улыбаясь, она концами мокрых пальцев провела по своим губам:
— Вода такая горькая! — сказала она с гримасой.
Потом, победив последнее колебание, она вдруг решилась.
— Поплывем. Я готова.
Ее сердце билось не так сильно, как сердце ее путника. Море было спокойно, почти неподвижно, и первые сажени они проплыли легко. Но вдруг, по недостатку навыка, Ипполита заторопилась и задохнулась. Неловкое движение заставило ее хлебнуть воды, панический ужас овладел ею, она закричала, забилась и снова начала захлебываться.
— На помощь, Джорджио! На помощь!
Невольно он бросился к ней, к ее скорченным рукам, впившимся в него. Под ее руками, под ее тяжестью он терял силы и уже чувствовал близкую гибель.
— Не держи меня! — крикнул он. — Не держи! Освободи мне хоть одну руку.
Животный инстинкт самосохранения вернул ему на время крепость мускулов. С неимоверными усилиями проплыл он со своей ношей короткое расстояние, отделявшее их от скалы, и добрался до нее в полном изнеможении.
— Взбирайся! — сказал он Ипполите, не будучи в состоянии поднять ее.
Видя себя спасенной, она снова стала гибкой и ловкой, но, взобравшись на скалу, задыхаясь, она разразилась рыданиями. Она плакала громко, как ребенок, и это раздражало Джорджио, вместо того чтобы трогать. Никогда еще не видел он ее проливающей такие потоки слез, с такими вспухшими и покрасневшими глазами, с таким исказившимся ртом.
Он находил ее некрасивой, малодушной и чувствовал против нее злобную досаду с примесью сожаления о том, что он вытащил ее из воды. Он воображал ее себе утонувшей, исчезнувшей в море, воображал свое собственное волнение при этом исчезновении и проявления своего горя перед зрителями и свою позу перед трупом, выброшенным волнами.
Изумленная тем, что Джорджио оставляет ее плакать, не пытаясь утешить, Ипполита повернулась к нему. Рыдания ее стихли.
— Как же мне сделать, — спросила она, — чтобы вернуться на берег?
— Ты сделаешь новую попытку, — ответил он с оттенком иронии.
— Ни за что!
— Как же тогда?
— Я останусь здесь.
— А! Прекрасно! Прощай!
Он сделал движение как будто хотел прыгнуть в море.
— Прощай. Я буду кричать. Меня увидят и спасут.
Она переходила от слез к смеху — глаза ее еще были влажны.
— Что это у тебя на руке, вот здесь? — спросила она.
— Следы твоих ногтей.
И он показал ей кровавые царапины.
— Тебе больно?
Ей становилось жаль возлюбленного, она нежно коснулась его руки.
— Но ведь это всецело твоя вина, — продолжала она. — Ты заставил меня плыть. Я не хотела.
Потом, улыбаясь, прибавила:
— Быть может, то была хитрость, чтобы избавиться от меня?
И с внезапной дрожью, пронизавшей ее тело, она воскликнула:
— О, какая отвратительная смерть! Вода так горька!
Она наклонила голову и чувствовала, как из ее уха течет вода, теплая, точно кровь.
Залитая солнцем скала была горячая, темная и шероховатая, как спина животного, на ней кипела жизнь. Зеленые травы с легким всплеском купались в воде, точно распущенные пряди волос. Какое-то томное очарование исходило от этой одинокой скалы, впитывающей в себя лучи солнца и распространяющей тепло на весь населяющий ее растительный мир.
Словно покоряясь этому очарованию, Джорджио лег и вытянулся на спине. В течение нескольких секунд он ощущал неясное блаженство, проникающее сквозь поры его влажной кожи, начинавшей высыхать от теплоты, выделяемой камнем, и от лучей солнца. Призраки далеких ощущений оживали в его памяти. Он вспоминал целомудренное купание прежних дней, длительный отдых на песке, более горячем и нежном, чем объятия женщины. «Ох, одиночество, свобода, любовь без близости, любовь к женщинам, умершим и недоступным!» Присутствие Ипполиты мешало ему забыться, беспрестанно вызывая в его представлении картины физического общения, нечистых ласк, бесплодного и печального порыва, ставшего единственным проявлением их любви.