— Да что же с тобой? Что? — спрашивал он изумленный и встревоженный.
— Ничего, ничего.
— Почему ты плачешь?
— Мне снилось…
— Что тебе снилось? Скажи мне.
Вместо ответа она прижала его к себе и снова поцеловала. Джорджио схватил ее за руки и освободился из ее объятий, глядя ей в лицо.
— Скажи, скажи, что снилось тебе?
— Ничего… Это был дурной сон.
— Какой сон?
Она противилась его настойчивости. А волнение Джорджио возрастало вместе с желанием добиться от нее ответа.
— Скажи же.
Снова охваченная дрожью, она прошептала:
— Мне снилось… что я приподнимаю саван… и вижу… тебя.
Последнее слово она заглушила поцелуями.
Непобедимое
Инструмент, выбранный одним приятелем в Анконе и с большими затруднениями переправленный в C.-Вито, прибыл наконец в «Убежище» и был встречен Ипполитой с детской радостью. Его поставили в комнате, называемой Джорджио библиотекой, это была самая просторная комната, уютнее всех обставленная, там имелся диван, заваленный ворохом подушек, плетеные качалки, гамак, циновки, ковры, словом, все аксессуары во вкусе Востока, благоприятствующие неге и грезам.
И вот на некоторое время создался новый род опьянения. Оба погрузились в него всецело, отрешившись от обычного времяпрепровождения, забыв все на свете.
Они не задыхались более среди духоты послеобеденных часов, не испытывали тяжелых приступов сонливости, могли просиживать почти до зари, могли ни пить, ни есть, не страдая от этого, не замечая этого, как будто их телесная оболочка, став воздушной, освободилась от всех органических потребностей. Им казалось, что страсть их переступала за пределы жизни, превращалась в сверхчеловеческую, и сердца их бились с небывалой силой.
Порой они чувствовали, что погружаются в небытие, подобно тому как в то «единственное», незабвенное мгновение, пережитое ими в первый день их свидания, среди надвигающихся сумерек, порой обоим казалось, что они бесконечно далеки от жизни, затеряны, забыты, недоступны ее вторжению.
Какая-то чудодейственная сила то сближала их, сливая воедино духом и телом, то разъединяла, толкая в одиночество, вырывая бездну между ними, поселяя в душе каждого ненасытные, смертельные желания.
Такое противоречие в настроениях являлось для обоих источником наслаждений и муки. Они возносились к вершинам первого экстаза любви и впадали в глубочайшие бездны страсти, снова поднимались на крыльях иллюзии к мистическому сумраку, где впервые обменялись безмолвным приветствием их трепетные души, и снова падали — падали в бездну разочарований, погружались в атмосферу непроницаемых, удушливых туманов, подобных вихрям пламени и горячего пепла.
Каждый из любимых гениев музыки окутывал чарами своих волшебных звуков их души.
Страничка Шумана вызывала призрак далекой любви, раскинувшей над гением свой шатер, сотканный из дорогих воспоминаний, и образ самого композитора, с кротким, печальным недоумением взирающего на эту медленно бледнеющую ткань. Impromptu Фредерика Шопена говорило как бы в дремоте: «Я слышу ночью, когда ты засыпаешь на груди моей, когда стихают все дневные звуки, как падают капля за каплей медленно, беспрерывно, то близкие, то далекие! Я слышу ночью, как падают капля за каплей из недр моего сердца — то падают капли его крови, ты спишь, ты спишь, я один слышу их падение».
О высоком алькове из темного пурпура над ложем глубоким и мрачным пело Erotica Эдуарда Грига, угрозой смерти среди безмолвия восторгов веяло от него, оно говорило о беспредельном величии и роскоши, напрасно ожидавших своего владыку, своего умирающего короля, распростертого среди брачного и погребального убранства. Но в прелюдии Тристана и Изольды стремление любви к смерти проявлялось с неслыханной дотоле яркостью, ненасытность желания достигала жажды разрушения. «…Чтобы испить до дна кубок вечной любви, я готова умереть с тобой на одном ложе».
В вихре мелодий уносились их души в заоблачный мир.
Не в звуках жалкого инструмента, неспособного служить даже слабым отголоском этих бурных мелодий, а в красноречии гения постигла Ипполита весь трагизм откровения. И подобно тому, как под впечатлением рассказов возлюбленного перед глазами ее всплыл некогда город монастырей и аббатств, так теперь она видела перед собой старинный мрачный Байрейт, одиноко возвышающийся среди Баварских гор, среди мистического пейзажа, над которым реял дух, воплощенный на полотнах и эстампах Альбрехта Дюрера.