В комнате Орсолы вся эта уличная жизнь походила на смутное жужжание пробуждающегося улья. Звуки волынок придавали всему оттенки религиозно-семейной радости. Выздоравливающая слушала эти звуки, слегка приподымаясь на постели, они пробуждали в ней образы мимолетных переживаний, перед глазами проходили разные священные видения, лучезарные ясли, шествие белых ангелов по безоблачной лазури. И она принималась было петь хвалу Богу, протягивая вперед руки, но могла лишь открыть рот, для звуков же не хватало еще голоса, она начинала горячо восхвалять Иисуса, проникаясь сладостью любви, ее воодушевляли приближающиеся звуки пастушеских мелодий и светлые образы святых, которые она видела на стенах комнаты. Она возносилась к небу среди хора херувимов и благоухания мира и фимиама.
— Осанна!
Но ей не хватало голоса, и она простирала вперед руки. Стоявшая возле сестры Камилла хотела снова усадить ее на подушки, чувствуя, как ее покоряет этот слепой энтузиазм веры, Орсола снова опустилась на постель, голова ее беспомощно свесилась, горло и грудь ее обнажились, и вся она смертельно побледнела. В такой позе она напоминала Деву Скорби. Звуки волынок стали ослабевать и совсем исчезли, позднее послышались песни пьяных моряков, возвращающихся на ночь к своим баркам, стоявшим у берегов речки Пескары.
Чем больше прояснялось сознание, тем с большей силой ее терзало чувство голода. Когда от булочной Флайана доносился запах свежего хлеба, Орсола начинала просить есть, она требовала, умоляла, как голодная нищенка, протягивая руку сестре, и быстро уничтожала все, что ей давали, горя зверским желанием съесть все до последней крошки и подозрительно озираясь по сторонам, словно боясь, не вырвет ли кто-нибудь пищу из ее рук.
Долго и медленно тянулось выздоровление, тем не менее приятное чувство обновления организма начинало уже разливаться по всем членам. Хорошая пища освежила кровь: легкие стали усиленно работать, благодаря свежему притоку крови, пораженные ткани, орошенные теплой влагой, начали заживать, деятельность мозга стала нормальной, нервная система начала функционировать правильно, галлюцинации исчезли, череп стал обрастать волосами. Это было естественное преобразование жизни, постепенное развитие доселе скрытой энергии, которую пробудила болезнь, напряженное желание жить и чувствовать, что живешь. Благодаря сознанию этого обновления, девушка чувствовала себя так хорошо, словно она родилась вторично.
Настали первые дни февраля.
Со своей постели Орсола видела вышку арки Порта-Нова, плитки красноватого кирпича, между которыми пробивалась травка, разрушающиеся капители, среди которых ласточки вили свои гнезда. Фиалки святой Анны еще не начинали цвести в расщелинах крыш. А наверху синело небо во всей своей благородной красе, порой воздух оглашался звуками военного оркестра.
Вся эта пробуждающаяся жизнь возбуждала в ней чувство удивления. Орсоле казалось, что ее прошлая жизнь не принадлежит и даже не принадлежала ей, неизмеримая даль словно даль сновидений, отделяла ее теперь от этих воспоминаний о былом. Она как будто утратила чувство времени, ей приходилось всматриваться в окружающие предметы, напрягать свой мозг и долго собираться с мыслями, чтобы что-нибудь припомнить. Она прикасалась пальцами к вискам, покрывавшимся тоненькими волосами, и рассеянная улыбка начинала блуждать на бледных губах и во взоре.
— Ах! — томно шептала она и медленно проводила пальцами по вискам.
Как печально и однообразно протекала жизнь в этих трех комнатах, среди этих грубо вылепленных статуэток святых, среди этих образов Мадонны, среди всех этих ребятишек, которые в течение пяти часов ежедневно своими тоненькими голосами хором лепетали одни и те же слоги, написанные мелом на классной доске! Подобно святой Текле Ликаонийской и святой Евфимии Калчедонской, известным легендарным великомученицам, обе сестры посвятили свою девственность Небесному Жениху, ложу Иисуса. Они неустанно умерщвляли свою плоть лишениями и молитвами, дыша воздухом церкви, запахом фимиама и пылающих свеч, питаясь овощами.
Этим долголетним усидчивым чтением по складам, этим бессмысленным занятием разбивания слов на слоги, этим рукоделием — работой, состоящей из беспрерывном продевании иглы и нитки через белоснежную ткань, пропитанную священным запахом лаванды, они окончательно умертвили свою душу. Никогда руки их не искали сладостного прикосновения к детским кудрявым головкам, не стремились к теплой ласке какого-нибудь белокурого мальчика, никогда уста их во внезапном порыве нежности не искали лба маленьких воспитанников. Они изучали с ними катехизис, пели молитвы и заставляли все эти веселые головки надолго склоняться под тяжестью священных изречений, они беседовали с ними о грехе, о страхе перед грехом, о вечной каре, они говорили об этом грозным голосом, в то время как все эти глазенки становились большими и розовые ротики широко раскрывались от удивления. Все кругом оживало в пылком детском воображении: от рам картин отделялись пожелтевшие профили таинственных святых, а Назареянин с окровавленным челом, увенчанным шипами и терниями, всюду преследовал их взглядом своих печальных глаз, и всякое темное пятнышко на большой крышке камина принимало зловещую форму. Так углубляли подвижницы веру в этих бессознательных душах.