В театр была превращена зала старого военного госпиталя, находившегося на краю города, по направлению к морю. Зала была низкая, узкая и длинная, как коридор, деревянная эстрада, оклеенная цветной бумагой, на несколько вершков поднималась над полом, вдоль стен были расставлены помосты, сооруженные из досок, на них были водружены трехцветные флаги, украшенные фестонами. На занавесе работы Кукуччито, сына Кукуччито, были изображены Трагедия, Комедия и Музыка, которые, обнявшись, как три грации, летели над понтонным мостом, под которым протекала темно-синяя речка Пескара. Взятые из церкви стулья занимали первую половину партера, а во второй были расставлены скамьи, взятые из школы.
К шести часам вечера на площади заиграл городской оркестр, он обошел город и остановился возле театра. Бравурный марш оказал возбуждающее действие на всех обывателей. Дамы в своих чудных шелковых платьях дрожали от нетерпения. Зала быстро наполнялась. Помосты и стулья украсились цветником благородных дам и девиц. Сентиментальная и бледная Теоделинда Помаричи сидела рядом с мужеподобной Ферминой Мемма. Сестры Фузилли, приехавшие из Кастелламаре, крупные девицы с черными глазами, одетые в одинаковые розовые платья, одинаково причесанные, с одинаковыми косами за спиной, громко смеялись и жестикулировали. Эмилия д’Аннунцио водила по сторонам своими прелестными карими глазами с видом бесконечной скуки. Марианна Картэзе подавала веером какие-то сигналы сидевшей впереди донне Ракеле Профета. Донна Ракеле Буччи беседовала с донной Ракеле Корабба на тему о говорящих столиках и духах. Две учительницы дель Гадо, одетые в пестрые шелковые платья со старомодными мантильями, были, очевидно, недовольны и молчали, быть может, под впечатлением новизны обстановки, а быть может, раскаиваясь, что пришли послушать эту скверную оперу. Костанца Лесбии, худая блондинка, непрерывно кашляла и куталась в красную шаль.
Первые ряды партера заняла местная знать. Впереди всех сидел дон Джиованни Уссорио, с чисто выбритым лицом, в великолепных брюках с белыми и черными квадратиками, в чистом суконном сюртуке и с высокого качества драгоценностями на пальцах и рубашке. Дон Антонио Браттелла, член марсельского ареопага, человек, из всех пор которого струилась важность, даже из мочки левого уха величиной с недозрелый абрикос, рассказывал высоким голосом содержание лирической драмы Джиованни Перуццини, слова, выходя из его рта, приобретали округленность красноречия Цицерона. Прочие сидели на своих стульях и с большим или меньшим волнением ожидали начала спектакля. Доктор Панцони тщетно боролся с чарами сна, и от времени до времени у него вырывалось храпение, которое сливалось со звуками прелюдирующих инструментов.
— Ш-ш!.. Ш-ш!.. Ш-ш-ш…
В театре водворилась глубокая тишина. При поднятии занавеса сцена была пуста. За кулисами слышались звуки виолончели. Но вот вышла Тильде и спела свою арию. Затем вышел Серторио и тоже пропел арию. Потом явилась группа воспитанников и друзей и что-то пропела хором, после чего Тильде подошла к окну и тихо запела:
В публике началось движение, так как после этой арии должен был начаться любовный дуэт. Тильде, первое сопрано, была не первой молодости, на ней было голубое платье, белокурые волосы недостаточно прикрывали ее череп, напудренное лицо напоминало посыпанную мукой сырую котлету, выглядывавшую из-под льняного парика.
Вошел Эджидио, молодой тенор. Необычайно выгнутая грудь и немного короткие ноги придавали ему сходство с ложкой с двумя ручками, на которую была надета общипанная телячья голова, какую часто можно видеть в витринах мясных лавок.
Тильде с большим чувством отвечала:
Мелодия дуэта становилась все нежнее и нежнее. Все дамы облокотились на перила помостов и внимательно слушали, их лица, отражающие зеленый цвет флагов, побледнели.
Тильде ушла, вошел герцог Карниоли толстый, свирепый, косматый, как это приличествует баритону. Он пел по-флорентийски, переводя дыхание на букве «б» и совершенно проглатывая ее.