— Ты убьешь меня, — прошептал он, трепеща всем существом, чувствуя, будто холодные струи, подобно электрическому току, пробегают по всему его телу.
Он снова испытывал инстинктивный ужас, как и всегда в подобных случаях.
Ипполита остановилась.
— Ну, до свидания, — сказала она. — Где же… моя комната? О, Джорджио, как нам будет здесь хорошо!
Она с улыбкой окинула взглядом комнату. Потом, направляясь к двери, нагнулась по дороге, подняла пучок цветов и поднесла его к лицу, видимо, упиваясь их ароматом, растроганная и опьяненная этими свежими дарами, рассыпанными Джорджио по ее пути. Уж не сон ли это? Неужели она — Ипполита Санцио — окружена этой сказочной обстановкой, этой атмосферой поэзии и поклонения?
С новыми слезами на глазах она бросилась на шею Джорджио и сказала:
— Как я благодарна тебе!
Впечатления окружающего опьяняли ее. Она чувствовала себя приподнятой над жизнью, окутанной апофеозом поэзии, созданной ее возлюбленным, она чувствовала прилив иной, высшей жизни и задыхалась от притока свежего воздуха, непривычного для ее усталой груди.
— Как я горда тем, что принадлежу тебе! Ты возвышаешь меня. Довольно одной минуты пробыть с тобой, и я становлюсь совершенно другой женщиной. Другая кровь течет во мне, другие мысли. Я уже не Ипполита, не вчерашняя Ипполита. Дай мне какое-нибудь новое имя.
— Душа! — произнес он.
Они обнялись и поцеловались, так горячо, будто хотели сорвать сразу все поцелуи с уст друг друга.
Ипполита высвободилась и повторила:
— Ну, до свидания. Покажи, где моя комната.
Джорджио, обняв ее за талию, провел в спальню.
Она радостно вскрикнула при виде Thalamus thalamorum, задрапированного желтым шелковым покрывалом.
— Да ведь мы в ней утонем…
И она продолжала смеяться, осматривая сооружение.
— Самое трудное — это взобраться туда.
— Ты поставишь ногу на мое колено, как здесь принято…
— Сколько икон! — вскричала она, смотря на стену у изголовья, увешанную образами. — Надо будет их закрыть…
— Да, ты права…
Оба с трудом подыскивали слова, голоса их слегка дрожали. В обоих клокотала безудержная страсть, затемняя сознание видениями предстоящих наслаждений.
Кто-то постучался. Джорджио вышел на террасу. То была Елена, дочь Кандии, она пришла сказать, что завтрак подан.
— Что ты на это скажешь? — спросил Джорджио, нерешительно обращаясь к Ипполите несколько дрожащим голосом.
— Право, Джорджио, я совсем не голодна. Если можно, я поем лучше вечером…
Прерывающимся голосом Джорджио сказал:
— Тогда иди к себе в комнату. Там приготовлена ванна. Иди!
И он провел ее в комнату, сплошь задрапированную деревенскими циновками.
— Вот видишь, все твои чемоданы и картонки уже здесь. До свидания. Помни, что я тебя жду. Каждая минута ожидания — лишняя минута страданий. Не забывай этого…
Он удалился. Через несколько минут послышался шум воды, струившейся с громадной губки в ванну. Ему знакома была свежесть этой родниковой воды, и воображению рисовалось стройное гибкое тело Ипполиты, вздрагивающее под ледяными струями.
Мозг его загорался, в глазах темнело. Когда же плеск затих, он задрожал всем телом, и зубы его застучали будто среди приступа смертельного озноба. Глазами хищника он представлял себе теперь женщину, сбросившую простыню, и ее уже сухое освеженное тело, подобное снежному алебастру, отливающему золотом.
Утомленная еще более, почти бесчувственная, Ипполита задремала. Улыбка мало-помалу исчезла с ее лица. Губы на мгновение сжались, потом полуоткрылись в беспредельной неге, и между ними засверкала ослепительная белизна зубов. Вот они снова сжались и снова приоткрылись медленно, медленно, обнажая влажную белизну зубов.
Приподнявшись на локте, Джорджио наблюдал спящую. Она казалась ему прекрасной, такой же прекрасной, как там, в таинственном полумраке часовни, среди звуков музыки маэстро Александра Мемми, среди аромата ладана и фиалок. Она была бледна, бледна, как и тогда, при первой встрече.
Она была бледна, но такого странного оттенка бледности Джорджио еще никогда не видал ни на одном женском лице: то была бледность смерти, ослепительная и ровная, принимавшая усиливаясь, какой-то землистый оттенок Длинные тени от ресниц падали на верхнюю часть щек, легкий пушок пробивался над губой. Рот был довольно крупный, линия губ мягкая, но выражение отчасти страдальческое, что еще более обнаруживалось среди молчания…