Ипполита дала ей денег, и они отправились дальше, преследуемые смрадным запахом, доносившимся из темного отверстия двери.
Они шли молча. Сердца их сжимались, тошнота давила горло, колени дрожали. Слабый стон все звучал, сливаясь с голосами людей и другими шумами, их даже удивляло, что он был так явственно слышен издали. Глаза их приковывала к себе теперь высокая прямая сосна с ясно вырисовавшимся среди сумерек стволом, увенчанным густой хвоей, где щебетали стаями воробьи.
Шепот пронесся с их приближением среди группы женщин, теснившихся вокруг жертвы.
— Это иностранцы, жильцы Кандии!
— Пожалуйте, пожалуйте!
И женщины расступились, пропуская новоприбывших. Одна старуха с морщинистым землистым лицом, с ввалившимися тусклыми, как бы стеклянными глазами, коснувшись руки Ипполиты, сказала:
— Смотри, синьора, смотри! Это вампиры сосут кровь несчастного ребенка! Смотри, какой он стал! Сохрани Господь твоих деток!
Голос ее был до такой степени глух, что казалось, звуки эти издавались не человеком, а автоматом.
— Перекрестись же, синьора! — добавила она.
Предупреждение прозвучало как-то зловеще, замогильно из этих ввалившихся уст, утративших способность издавать человеческие звуки. Ипполита перекрестилась и взглянула на своего спутника.
На площадке перед хижиной образовался кружок женщин, как бы присутствовавших на представлении и время от времени машинально обменивавшихся знаками сочувствия. Кружок постоянно менялся, одни уходили, утомленные зрелищем, из соседних хижин приходили другие. И почти все, при виде этой медленной агонии, проделывали одни и те же движения, произносили одни и те же слова.
Дитя покоилось в маленькой самодельной еловой колыбельке, похожей на гроб с снятой крышкой.
Несчастное существо, голое, маленькое, зеленоватое и изнуренное, испускало непрерывные стоны, как бы взывая о помощи и болтая хилыми ручками и ножками, представлявшими из себя одни кости, обтянутые кожей. А мать сидела в ногах колыбели, согнувшись всем корпусом, опустив голову так низко, что она почти касалась колец, и, по-видимому, ничего не слышала. Казалось, будто непосильная тяжесть придавила ее и не позволяла выпрямиться. По временам она машинально хваталась за край колыбели своей мозолистой загорелой рукой и делала движение, как будто раскачивая колыбель, не меняя позы, не произнося ни слова. При этом движении со звоном качались талисманы и реликвии, почти сплошь покрывавшие еловую колыбель, и звон на мгновение заглушал стоны.
— Либерата! Либерата! — вскричала одна из женщин, расталкивая мать. — Смотри-ка, Либерата! Синьора здесь, синьора пришла в твою хижину. Смотри!
Мать медленно приподняла голову и блуждающим взором обвела кругом, потом она устремила на гостью мрачные сухие глаза, с выражением не столько усталости и страдания, сколько тупого ужаса: ужаса перед неумолимыми, злыми чарами ночи, перед ненасытными существами, населившими их хижину, быть может, с целью не оставить в ней ни одной живой души.
— Говори! Говори! — настаивала одна женщина, снова тряся ее за руку. — Говори! Проси синьору отправить тебя к чудотворной иконе Мадонны.
Женщины окружили Ипполиту, осаждая ее теми же мольбами.
— Будь милостива, синьора! Пошли ее к Мадонне! Пошли ее к Мадонне!
Ребенок плакал все сильнее. Воробьи испускали оглушительные крики с вершины высокой ели. По соседству, между двумя уродливыми стволами олив залаяла собака. Взошла луна, и поплыли ночные тени.
— Хорошо, — прошептала Ипполита, не в силах выносить более тупого, безнадежного взгляда матери. — Хорошо, хорошо, мы пошлем ее… завтра же…
— Нет, не завтра, в субботу, синьора.
— В субботу сочельник.
— Дай ей на свечу.
— На большую свечу.
— В десять фунтов.
— Ты слышишь, Либерата? Слышишь?
— Синьора посылает тебя к Мадонне.
— Мадонна смилуется над тобой.
— Говори! Говори!
— Она онемела, синьора.
— Вот уж третий день, как она ничего не говорит.
Среди крикливых женских возгласов ребенок плакал все сильнее.
— Слышишь, как он плачет?
— К ночи, синьора, он всегда плачет сильнее.
— Должно быть, один уже прилетел…
— Может быть, ребенок уже «видит» его.
— Перекрестись, синьора.
— Ночь наступает.
— Слышишь, как он заливается?
— Как будто колокол загудел.
— Нет, отсюда его не слышно.
— А я слышу.
— Я тоже.
— Ave Maria!
Все смолкли, крестясь и кланяясь. Волны каких-то еле слышных звуков неслись из далекого селения, но у всех слух был напряжен, благодаря стонам ребенка. Вот снова все стихло, за исключением этих стонов. Мать упала на колени перед колыбелью, кланяясь в землю. Ипполита, склонив голову, горячо молилась.