— Посмотри-ка в дверь, — прошептала одна женщина своей соседке. Джорджио, возбужденный и встревоженный, оглянулся. Отверстие открытой двери было темно.
— Посмотри-ка туда, в дверь. Ты ничего не видишь?
— Да, вижу… — отвечала другая нерешительно и испуганно.
— Что такое? Что там? — спрашивала третья.
— Что там? — спрашивала четвертая.
— Что там такое?
Любопытство и ужас внезапно охватили всех присутствовавших. Все смотрели на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать также поднялась и устремила широко раскрытые глаза на отверстие двери, казавшееся таинственным благодаря сгустившемуся мраку. Собака лаяла между олив.
— Что такое? — спросил Джорджио громко, но не без усилия, побеждая возрастающую тревогу. — Что вы там видите?
Никто из женщин не решился ответить, хотя все видели какой-то блестящий неопределенный предмет среди темноты.
Тогда Джорджио подошел к двери, но едва он переступил ее порог, как удушливый смрадный запах заставил его остановиться, он был не в состоянии дышать. Повернувшись, он вышел.
— Это серп, — сказал он.
Действительно, то оказался повешенный на стену серп.
— Ах! Серп…
И женщины снова затараторили.
— Либерата! Либерата!
— Да ты с ума сошла?
— Она сошла с ума.
— Ночь надвигается. Пора домой.
— Он затих.
— Бедняжка! Заснул что ли?
— Не плачет.
— Внеси-ка теперь колыбель-то. Вечер сырой. Мы тебе поможем, Либерата!
— Бедняжка! Заснул, что ли?
— Словно мертвый, не шелохнется.
— Внеси же колыбель-то. Ты слышишь, что ли, Либерата?
— Она сошла с ума.
— Где лампа-то? Джузеппе сейчас вернется. А ты не зажгла лампу! Джузеппе сейчас вернется с работы.
— Она сошла с ума. Она ничего не отвечает.
— Мы уходим. Покойной ночи!
— Несчастный страдалец! Заснул ли он?
— Да, да… Он затих.
— О, Иисусе, Сын Божий, смилуйся над ним!
— Спаси нас, Господи!
— Прощай, прощай! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Собака продолжала лаять в оливковой роще, когда Джорджио и Ипполита возвращались к дому Кандии.
Узнав своих, животное замолкло и вприпрыжку выбежало им навстречу.
— Смотри, это Джардино! — вскричала Ипполита и, нагнувшись, принялась ласкать собачонку, с которой уже успела подружиться. — Она звала нас домой. Скоро ночь.
Среди безоблачного неба медленно всплывала луна, предшествуемая снопом света, постепенно рассеивающегося в вышине. Все звуки замирали среди этого безмятежного света, заливавшего окрестность.
Внезапно наступившая тишина казалась почти сверхъестественной полному непонятных ужасов разгоряченному воображению Джорджио.
— Приостановись на минутку, — сказал он Ипполите и стал прислушиваться.
— К чему ты прислушиваешься?
— Мне показалось…
И оба оглянулись по направлению к полянке, скрытой оливковой рощей. Но слышался лишь ровный, убаюкивающий плеск волн о берега маленькой бухты. Над головами их пролетел сверчок с стрекотаньем, похожим на скрип алмаза, режущего стекло.
— А тебе не кажется, что ребенок умер? — спросил Джорджио с нескрываемым волнением. — Он как-то вдруг затих.
— Да, правда! — сказала Ипполита. — Так ты думаешь, что он умер?
Джорджио промолчал на это. Они снова шли среди серебристых олив.
— А ты вгляделась в мать? — спросил он после некоторой паузы, преследуемый зловещим призраком.
— Боже мой! Боже мой!
— А в эту старуху, что дотронулась до твоей руки… Какой голос! Какие глаза!
В речах его слышался смутный, непреодолимый ужас, как будто зрелище явилось для него страшным откровением, как будто оно внезапно, поставив его лицом к лицу с таинственной, жестокой жизнью, оставило в душе его неизгладимый, мучительный след.
— Знаешь, когда я вошел в хижину, то увидел на полу за дверью какую-то падаль… наполовину уже сгнившую… Я задыхался…
— Да что ты говоришь?
— По всей вероятности, это была дохлая кошка или собака. Я не разглядел… Плохо было видно.
— А ты уверен?
— Да, да, несомненно там была какая-то падаль… Этот смрад…
При одном воспоминании дрожь пробежала по всему его телу.
— Но зачем же? — сказала Ипполита, зараженная его ужасом и отвращением.