Тайна и ритм — два главных элемента этого культа — были рассеяны повсюду. Все проявления души как мужчины, так и женщины выражали в пении, с пением выходили на работу, дома или в поле, с пением встречали и провожали жизнь.
Над колыбелью и гробом раздавались одни и те же протяжные, непрерывные мелодии, древние, как само человечество, выливавшее в них свою бесконечную скорбь. Печальные, торжественные, застывшие в неизменном ритме, они звучали подобно гимнам древних богослужений, унаследованным от первобытных народов. Они были немногочисленны, но так выразительны, что ни одна из совершенных мелодий не могла бы заменить их бессмертного могущества. Они чередовались из поколения в поколение как наследие духа, нераздельно с плотью.
Как родной язык души, таятся они в груди смертного и с пробуждением к жизни выливаются в пении…
Подобно горам, долинам, рекам, привычкам, порокам, добродетелям и верованиям, мелодии эти являются неизменными элементами страны и народности. Они бессмертны, как материя и кровь.
По такому краю, среди этой расы людей проходил новый мессия-чудотворец, фигурировавший в рассказе старика. Кто же был этот человек? Наивный ли аскет подобно Симиличио — жрецу солнца? Или же корыстолюбивый шарлатан, эксплуатировавший доверчивость фанатиков? Кто же, наконец, был этот человек с берегов маленькой реки, одним звуком своего голоса взволновавший жителей соседних и дальних селений, заставлявший матерей приносить в жертву своих детей, сумевший вызвать в душах грубого, невежественного народа видения и голоса другого мира?
И Джорджио снова представил себе фигуру Ореста, облаченного в красную тунику и ступающего по извилистому берегу ручья, несущего свои быстрые воды по гладким камешкам, под сенью трепещущих тополей.
«Как знать, — думал он, — не в этом ли внезапном откровении заключается мое спасение? Чтобы найти себя, выяснить свою сущность, не должен ли я войти в общение с народом, из недр которого я произошел? Погрузившись всецело в жизнь природы, не проникнусь ли я более здоровыми жизненными соками, способными истребить все лживое и искусственное, сознательно или бессознательно воспринятое мной из бесчисленных соприкосновений?
Я не ищу пока абсолютной истины, я стремлюсь лишь восстановить мою собственную личность, уловить свои природные стремления, стать более сильным, более ярким. В единении с родным народом, быть может, я найду равновесие, так недостающее мне? Для человека мыслящего достижение равновесия заключается в том, чтобы довести свои инстинкты, потребности, стремления, все прирожденные свойства до возможной степени совершенства».
Тайна и ритм царили вокруг. Вблизи белела отмель, и море мерно плескалось под ней. В промежутках еще слышались замиравшие вдали звуки мелодии. Пение богомольцев, доносимое, несомненно, эхом из какого-нибудь ущелья, прозвучало еще раз и стихло. Со стороны Васто д’Эмоне небо поминутно озарялось зарницей, и при бледном свете луны вспышки казались еще более яркими. Ипполита задумалась, прислонившись к стволу акации и не спуская глаз с бесшумных зарниц.
Она стояла совершенно неподвижно. В состояние подобной неподвижности она впадала зачастую, порой оно напоминало гипноз и казалось несколько страшным. Ипполита превращалась тогда из юного чуткого создания, родственного миру растений и животных, в мрачную непобедимую хищницу, носительницу исключительной страсти и разрушительных инстинктов. Три божественных элемента ее прелести — лоб, глаза и рот — являлись тогда яркими символами враждебной силы, таящейся в красоте женщины. Тишина ночи как будто способствовала ее перевоплощению, и, возвысясь до своей идеальной сущности, она очаровала своего возлюбленного уже не внешней красотой, а могуществом духа. Летняя ночь, полная лунного сияния, грез, при свете мерцающих звезд и мелодичного плеска волн казалась самой подходящей ареной для этого властного образа. Как тень, бросаемая фигурой человека, порой непомерно вырастает на поверхности земли, так, под влиянием роковой страсти, вырастал трагический образ Ипполиты в воображении Джорджио, наполняя его душу мрачными предчувствиями.
Не стоял ли он теперь лицом к лицу с той же застывшей женщиной, что однажды с террасы созерцала одинокий белый парус, возвышавшийся над мертвыми водами? Да, несомненно, и снова, несмотря на то, что эта ночь облекла ее своим таинственным светом, знакомая ненависть снова разгоралась в душе Джорджио по отношению к этой женщине, — смертельная ненависть, таящаяся в основе чувства представителей полов, сознательно или бессознательно проявляющаяся в любви, следующая за ней по пятам, начиная с первой встречи, и порой доходящая до непримиримой вражды.