Джорджио смеялся, покоренный этим неудержимым весельем, будившим в нем юношеские инстинкты.
Он сказал:
— А теперь садись и принимайся за свои фрукты.
— Подожди! Подожди!
— Что ты хочешь делать?
— Подожди.
Она вынула булавку, придерживавшую цветок в ее волосах, и взяла ее в рог. Потом тихонько приоткрыла руку, схватила бабочку за крылья и приготовилась проткнуть ее.
— Как ты жестока! — произнес Джорджио. — Как ты жестока.
Она улыбнулась, погруженная в свое занятие, между тем как маленькая пленница билась в ее руках помятыми крылышками.
— Как ты жестока! — повторил Джорджио более тихим, но серьезным голосом, заметив на лице Ипполиты смешанное выражение удовольствия и отвращения, словно ей было приятно искусственно испытывать и возбуждать свою чувствительность.
Джорджио вспомнил, как часто она проявляла эту болезненную наклонность к самовозбуждению. Никогда непосредственное чувство не подчиняло себе ее сердце: ни перед слезами и кровью богомольцев у храма, ни перед умирающим ребенком. Он представлял ее себе ускоряющей шаги, чтобы присоединиться к толпе любопытных у парапета на Пинчио, разглядывающей следы, оставшиеся на мостовой после самоубийцы. «Жестокость таится на дне ее любви, — подумал он. — В ней живет какая-то разрушительная сила, особенно ярко дающая себя чувствовать в те минуты, когда она осыпает меня пылкими ласками». И перед ним возник страшный — подобный Горгоне — образ этой женщины в моменты страсти, он видел ее такой, какой она часто являлась ему — с полузакрытыми глазами в судорогах сладострастия или в недвижимости истомы.
— Посмотри, — сказала Ипполита, указывая на пронзенную бабочку, слабо трепетавшую крылышками. — Посмотри, как светятся ее глаза.
И она вертела ее во все стороны около света, словно любуясь переливами драгоценного камня. И прибавила:
— Прекрасное украшение!
Гибким движением она приколола бабочку в свои волосы. Потом произнесла, глядя в глаза Джорджио:
— А ты только и знаешь, что думать, думать, думать. Ну о чем ты думаешь? Прежде, по крайней мере, ты говорил, даже, пожалуй, больше, чем надо. Теперь ты сделался молчаливым, и у тебя таинственный вид заговорщика. Имеешь ты что-нибудь против меня? Говори, даже если это может причинить мне боль.
Внезапно изменившийся тон ее голоса выражал нетерпение и упрек. Сегодня снова — она это замечала — возлюбленный оставался рассуждающим и одиноким зрителем, внимательным и, может быть, враждебно настроенным наблюдателем.
— Да говори же. Лучше злобные слова прежних дней нежели это загадочное молчание. Что с тобой? Тебе не нравится здесь? Ты несчастлив? Тебя утомляет мое постоянное присутствие? Ты разочаровался во мне?
Захваченный врасплох, Джорджио рассердился, но сдержал себя и даже постарался улыбнуться.
— К чему все эти странные вопросы, — произнес он спокойно. — Тебе не нравится, что я думаю. Как всегда, я думаю о тебе или о том, что тебя касается.
И он прибавил быстро с нежной улыбкой, испугавшись, что она подметит иронию в его словах:
— Ты наполняешь мои мысли. Когда я возле тебя, то моя внутренняя жизнь так полна, что даже звук моего голоса становится для меня неприятен, мешает мне.
Она осталась довольна этой аффектированной фразой, возвышающей ее духовное влияние, делающей ее вдохновительницей мыслей Джорджио. Выражение ее лица стало серьезным, между тем как бабочка в ее волосах беспрерывно билась помятыми крылышками.
— Позволь мне молчать и не подозревай меня ни в чем, — продолжал он, заметив произведенную его хитростью перемену в душе этой женщины, которую возбуждала и манила к себе утонченность любви. — Позволь мне молчать. Разве ты требуешь от меня слов, когда я изнемогаю в твоих объятиях? Пойми же, что не только поцелуи твои дают мне неизъяснимые ощущения — каждую минуту ты внушаешь мне безграничные чувства и мысли, не знающие предела. Никогда не сможешь ты вообразить себе, какие волнения переживает мой ум возле тебя. Никогда не сможешь ты вообразить себе, какие образы воскресают в моей душе при каждом твоем движении. Когда ты идешь передо мной, когда ты говоришь — словно чудо является моим глазам и слуху. Иногда ты заставляешь меня как будто предчувствовать иную жизнь, не пережитую мной. Сумрак бесконечности внезапно рассеивается, и мне начинает казаться, что меня ждут неожиданные откровения. Какое значение могут тогда иметь хлеб, пища, фрукты — все материальное, поддерживающее мои жизненные силы. Какое значение могут иметь даже всякие внешние проявления моей сущности. Когда я заговариваю в эти минуты, то испытываю такое ощущение, будто звук моего голоса не достигает глубин моего внутреннего мира. И тогда мне кажется, что, не желая развеять дивных грез своей души, я должен оставаться безгласным и неподвижным в то время, как ты, вечно обновляющаяся, проходишь среди миров моей мечты, созданных твоим присутствием.