– А мне непонятно, – упрямо сказал Петр. – Я вижу в этом только балаган, совсем ненужный.
Меж тем лодка приблизилась. В ней сидели двое. На веслах – Алексей Макарович Щемилов, молодой рабочий, слесарь, в синей блузе и мягкой серой шляпе, невысокий, худощавый, с ироническим складом губ. Елисавета была знакома со Щемиловым с прошлой осени. Тогда же она сошлась и с некоторыми другими рабочими и партийными деятелями.
Щемилов причалил к пристани и ловко выпрыгнул из лодки. Петр сказал насмешливо, кланяясь с преувеличенною любезностью:
– Пролетарию всех стран мое почтение.
Щемилов спокойно ответил:
– Господину студенту нижайшее.
Он поздоровался со всеми и сказал, обращаясь преимущественно к Елисавете:
– Вашу собственность вам прикатил. Едва ее у меня не сперли. Наши слободские о священном праве собственности имеют свои особые понятия.
Петр закипал досадою. Самый вид молодого блузника раздражал его, слова и повадки Щемилова казались Петру нахальными. Петр сказал резко:
– По вашим понятиям, насколько я понимаю, священны не права, а грубое завладение.
Щемилов свистнул и сказал:
– Таково, батенька, и есть происхождение всякой собственности, – грубо завладел, да и баста. Блаженны обладающие, – поговорочка, сложенная грубо завладевшими.
– Это вы откуда же нахватались? – насмешливо спросил Петр.
– Крупицы мудрости падают и к нам от стола богатых, – в тон ему ответил Щемилов, – ими мы по малости и питаемся.
В лодке оставался еще один молодой человек, тоже, по-видимому, рабочий. Это был робкий на вид, худой, молчаливый юноша с горящими глазами. Он сидел, держался за тесемки руля и опасливо поглядывал на берег. Щемилов глянул на него насмешливо и любовно и позвал его:
– Ползи сюда, Кирилл, не бойся, – здесь все народ собрался весьма благодушный и до нашего брата очень охочий.
Петр сердито промычал что-то. Миша улыбался. Он ждал нового человека, хотя и боялся немирных споров. Кирилл неловко вылез из лодки, неловко стал на песке, понурив голову и расставив ноги, и, чтобы скрыть мучившее его ощущение неловкости, стал улыбаться. Петру было досадно. Он сказал, стараясь говорить любезно:
– Сядьте, пожалуйста.
Кирилл ответил искусственным басом:
– Сижен достаточно.
Продолжая улыбаться, сел, однако, на край скамьи и чуть не упал, – растопырил руки, мазнул Елисавету, рассердился на себя, покраснел, сел подальше от края и сказал:
– Сидел два месяца, административно.
И всем были понятны эти странные слова. Петр спросил:
– За что же?
Кирилл поежился. Сказал неловко и угрюмо:
– У нас на этот счет просто, чуть что, сейчас самые смертоносные меры.
Тем временем Щемилов тихо сказал Елисавете:
– Славный паренек. С вами, товарищ, хочет познакомиться.
Елисавета молча наклонила голову, улыбнулась приветливо Кириллу и пожала ему руку. Он расцвел.
Пришел Рамеев. Он поздоровался с гостями любезно и холодно. Было впечатление нарочной корректности, может быть, и ненужной. Разговор продолжался несколько неловко. Синие глаза Елисаветы нежно и задумчиво смотрели на раздраженного Петра и на холодно-враждебного ему Щемилова.
Петр спросил:
– Господин Щемилов, не пожелаете ли вы объяснить мне, почему идет речь о самодержавии пролетариата? Что же, вы, значит, признаете самодержавие, только хотите его перенести в другой центр? В чем же здесь шаг вперед?
Щемилов просто и спокойно ответил:
– Вы, господа собственники, нам ничего не хотите дать, ни золотника власти и обладания, ну, так что же нам делать.
– А ваши ближайшие цели? – спокойно спросил Рамеев.
– Ближайшие иль дальнейшие, что там! – ответил Щемилов. – У нас цель одна: обобществление орудий производства.
– А земля? – звенящим выкриком спросил Петр.
– И землю рассматриваем, как орудие производства, – сказал Щемилов.
– Вы воображаете, что земли бесконечно много в России? – со злобною насмешливостью спросил Петр.
– Не бесконечно, ну, а все ж таки на теперешнее население хватит, да и с избытком, – спокойно возразил Щемилов.
– По десяти, по сто десятин на душу? – издевающимся голосом выкрикивал Петр. – Так, что ли? Втолковали это мужикам, они и волнуются.
Щемилов опять посвистал и сказал с презрительным спокойствием:
– Ерунда, почтеннейший, – мужик не столь глуп. А впрочем, позвольте спросить, что мешало противной стороне втолковывать мужику правильные мысли?