– Глянь-ка! Прапорщика убили, – захлебываясь от удовольствия, проговорил тот, что был помоложе. – Ловко это его!
– «Пра-апорщика»! Эх ты, Рязань косопузая, али по погону не видишь, что подпоручика.
– Ну, пущай подпоручика, – ответил несколько смущенно тот. – Я при погонах-то не служивал.
– Сапоги хорошие.
– Не сымай, спросить надо.
– Ишь ловкий! Пока я спрашиваться побегу, ты сам снимешь.
Вечерело. Умолкли и последние одинокие выстрелы.
К поповскому дому, в котором расположился штаб, разматывали провод полевого телефона.
Прискакал конный ординарец и передал приказание– на разъезде закрепиться и вести разведку.
Разъезд был маленький, домиков стояло совсем немного. Далеко не всем пришлось разместиться под крышами. На сыроватых лужайках загорелись костры, и насели, как грибы, котелки с кипятком.
Шинелишки в тот год были худые, ботинки рваные, а осень холодная. Зато кипяток горячий и живительный.
Вылез из красноармейского мешка оставленный к вечеру кусок черного хлеба. У некоторых экономных счастливцев даже тщательно завернутый в тряпочку огрызок сахара. «Чай», подернутый оставшимся на стенках котелка от обеда салом и заваренный пережженной коркой, сильно пахнул дымом. Его пили с наслаждением, причмокивая и больно обжигая губы об алюминиевые и жестяные кружки.
Разговаривали кучками.
– Оставьте полчашечки, – подошел к одной группе красноармеец.
– «Полчашечки»… – протянул насмешливо другой. – Чего сам не скипятишь?
– Поставить некуда.
– Нету, брат, нас и так четверо… Катись колбасой. – И он продолжал прерванный рассказ: –Да. И такое у него вышло дело – полушубок на нем был теплый, дубленый, валенки хорошие, подшитые. А как попался, совсем невзначай. Случай такой вышел. Казаки разговаривают промеж собой, один спрашивает: «Зачем его в штаб вести, одёжа хорошая, давай здесь утопим». Другой соглашается: «Давай, мол». А лед в те поры толстый был. Подвели это его к проруби и говорят… Эй, эй, ты чего из-под моего котелка огонь удвигаешь? – рассерженно закричал рассказчик, заметив, что кто-то втихомолку орудует у костра. – Смотри-ка, все уголья повыгреб. Ишь, лень самому нащипать, черту… Да. Подвели это они его к проруби и велят: «Раздевайся, скидавай полушубок». А он спрашивает: «Сволочь вы белая, а хрена с маслом не хотите?» И прыгнул сам в прорубь, только его и видели.
– С валенками?
– Со всем, как есть.
Помолчали с минутку красноармейцы… Задумались.
– Дак ведь ему все равно – и так и так конец был бы.
– Нет, уж это ты оставь.
– Тоже конец концу рознь бывает… Да…
Холодный ветер играл углями потухающих костров. Мерно хрустели овсом лошади. Усталость брала свое. Засыпали, тесно сбившись для тепла кучками, винтовку приладив сбоку под живот.
У поповского дома ламповым светом желтели окошки. Там работали. То и дело пел монотонно аппарат. Борющийся со сном телефонист вскакивал, передавая трубку:
– Товарищ командир! Из штаба бригады. Только что сообщили, что слева у дивизии белые снова перешли в наступление.
В стеклянном шкафу от тяжелых шагов по заплеванному полу чуть дребезжала посуда. Колыхались подвешенные на тесемочках херувимчики с белоснежными крыльями и сусальным золотом раскрашенные писанки. Мерно – точно маятники.
Коротко, твердо командир приказал:
– Дежурный! Сторожевым заставам и полевым караулам не спать, сам проверять буду.
– Не спят, товарищ командир.
– А сейчас пришлите ко мне начальника пешей разведки Горинова.
Глава 2
Опять втроем и вместе.
Шесть дней отступали тогда остатки разбитой бригады с Украины проселочными, лесными, болотными дорогами к Гомелю.
Жгло напоследок сентябрьское солнце. Чуть-чуть шумели желтеющие леса. Неторопливо колыхались упругими стеклянно-зеленоватыми волнами Днепр и Десна. Переходы курсанты делали большие, верст по 40–50. Выступали, едва брезжил рассвет, и шли до ночи. От земли пахло сеном, яблоками, спелыми дынями и осенью. Неподвижно висели в ослепительной глубине коршуны. И каркали сверху – точно нехотя – редко и глухо.
Кругом бродили мелкие шайки, охотились за отстающими, но на целые партии нападать не решались. Проходя через одну из деревушек, узнали случайно, что кулаки отправили депутацию к Петлюре.
На четвертый день, утомленные, остановились передохнуть на день. С рассветом тронулись дальше.