Вдруг вспышка молнии осветила парк, и последовавший тотчас страшный удар грома потряс могучие стены; на столах затанцевали чаши и бокалы. Затем наступила гробовая тишина, и граф Янош заметил:
— По-видимому, в дом ударила молния.
В ту же минуту пронзительно заскрипели ворота. Гости напряженно прислушивались: слышно было, как во двор вкатила какая-то тяжелая повозка.
— Видонка, — приказал граф, — ступайте и посмотрите, кто прибыл. Кто бы ни был этот путник, нужно приготовить ночлег и ужин. Дьявольская погода на дворе! Послушайте-ка, Видонка, если приезжий господского звания, можете ввести его сюда.
Через десять минут Видонка вернулся бледный как мертвец; колени его дрожали, зубы стучали.
— Кто же там? — спросил Бутлер. — Вас что, трясет лихорадка, Видонка? Почему вы не отвечаете?
— Их сиятельство графиня здесь, — прохрипел Видонка.
— Какая графиня? — допытывался граф Янош.
— Да супруга вашего сиятельства, Мария Дёри.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Портреты двух прекрасных женщин
В зале наступила гробовая тишина, которую нарушало лишь торжественное тиканье больших бронзовых часов: тик-так, тик-так. В люстрах ровным пламенем горели свечи, отбрасывая трепещущие тени на стену, сплошь увешанную оленьими и турьими рогами и всевозможными охотничьими трофеями.
Граф Бутлер молча уставился на Видонку, словно перед ним был какой-то страшный призрак. Бокал вина выпал из его дрогнувшей руки и разлетелся вдребезги, а благородный напиток образовал на скатерти желтое пятно, которое поползло в сторону графа Яноша. В другое время раздались бы игривые восклицания: «Ого-го, быть крестинам!» Но сейчас никто не проронил ни слова. Казалось, все боялись нарушить страшное молчание, прогнавшее с уст сотни людей шутки и остроты, и только из соседних зал доносился шум веселья: там еще ничего не знали о происшедшем.
В это время господин Будаи распахнул дверь, первым нарушив тишину. Управляющий вместе с Видонкой вышел во двор на стук экипажа, однако сообразил, что с такой дурной новостью лучше послать вперед столяра, а сам, с вытянувшейся, испуганной физиономией, появился немного погодя. Он и сейчас не решался отойти от дверей и, остановившись у притолоки, смотрел на перекошенное судорогой лицо Бутлера, выражавшее растерянность и нерешительность.
Добряк-управляющий имел дурную привычку думать вслух. Обычно он старался преодолеть ее, но сейчас, напряженно ожидая, что предпримет его господин, Будаи не удержался и тихо сказал, словно беседуя с самим собой:
— А бедная госпожа больна.
Быть может, именно эти слова и предопределили ответ Бутлера в эту роковую минуту.
— Ну, что вы на меня уставились? — гневно воскликнул граф хриплым голосом, не сводя с Будаи своего неподвижного взгляда. — Что вы мне докладываете о подобных вещах? Раз приехала сюда несчастная, так дайте ей приют. Не в обычае Бутлеров прогонять кого бы то ни было, кто приходит под их кров, будь то разбойник, нищий или враг. Они никогда не спрашивали, кто он и как себя именует.
С этими словами Янош схватил со стола другой кубок и одним духом осушил его.
Будаи, сделав несколько нерешительных шагов, подошел ближе и глухим голосом сообщил:
— Госпожа не одна, ваше сиятельство.
— С кем же она?
Управляющий поколебался с минуту — объявить ли такую весть во всеуслышание?
— С нею… с нею…
— Ну, кто же с нею еще?
— Уж и не знаю, как сказать. С нею эта… повивальная бабка из Уйхея, — сказал господин Будаи и поспешил прочь опасаясь той реакции, которую должны были вызвать его слова; он предпочитал услышать об этом от других.
Небо милостивое! Что тут произошло, какая поднялась суматоха! С каким треском лопнули все рамки приличия. Такой случай! Такой неслыханный случай! Как? Она осмелилась явиться сюда, да еще в таком положении?!
Поразительная весть в мгновение ока разбудила в людях завистника, который втайне злорадствует над чужим несчастьем, фарисея, который своими причитаниями отравляет атмосферу, любопытствующего, который хочет все знать, сплетника, жаждущего рассказать больше, чем он знает. Одни вскочили, чтобы разнести эту новость по залам, другие тайком переглянулись, пряча усмешку, а третьи на пальцах принялись высчитывать месяцы, — те, что поделикатнее, — под столом, а те, что поциничнее, — прямо в открытую: май, июнь, июль, август, сентябрь… Итого, пять месяцев! Ха-ха-ха, пять месяцев! За окном ветер продолжал раскачивать кроны деревьев, а порой врывался и в залу, словно повторяя вместе со всеми: «Ха-ха-ха, пять месяцев!» Даже часы, казалось, изменили свое тиканье и выговаривали: тик-так, пять-пять, тик-так, пять-пять!