Граф Янош уселся на свое место с видом человека, желавшего скрыть свою проделку, и погрузился в созерцание рисунка Пирошки.
— Теперь-то вы верите, что я люблю вас? — спросила Пирошка.
— Верю! Верю и счастлив!
— И вы расскажете мне, что вы надумали?
— Все, все расскажу.
Он хотел уже было приступить к рассказу, но тут открылась дверь, и в комнату заглянула служанка посмотреть, не задремала ли ее прелестная хозяйка. Узнав от горничной, что барышня и не думает спать, а оживленно беседует с каким-то господином, в комнату осторожно вошел старый Тоот. Он долго смотрел на приветливо улыбавшегося ему Бутлера и, охваченный нахлынувшей на него радостью, швырнул об пол шляпу, воскликнув:
— Salve domine comes illustrissime![103] Вот это событие, черт побери! Такое можно увидеть лишь на медовых пряниках.
Добряк Тоот намекал на картинки, изображающие влюбленную пару — смущенную девушку и мечтательного юношу, сердца которых готовы выскочить наружу от счастья. Подобные картинки кондитеры наклеивают на медовые пряники, что продаются на ярмарках.
Бутлер весело потряс руку старого трактирщика.
— Ну, вот я и приехал, старина Тоот, чтобы съесть тех цыплят, которых мы не съели в прошлый раз.
Да, давненько был этот «прошлый раз». С тех пор голова трактирщика совсем побелела, да и молодость Бутлера уже прошла.
— Ай да молодчина, ай да молодчина! Недаром мне снились сегодня сороки и возвращение Наполеона с острова Святой Елены! Я бы и святому не поверил, что он умер. Это все попы врут. Ну, пойду распоряжусь насчет обеда. Знает ли моя жена о вашем приезде, ваше сиятельство?
— Думаю, что секретарь сказал ей, но пока что она не показывалась.
— Тьфу, старая карга! Верно, она не осмеливается предстать перед таким важным господином. Так оно, по-видимому, и есть. Но я сейчас же наведу порядок.
Сразу почувствовалась хозяйская рука господина Тоота. Со двора донеслись его ругательства, затем послышалось хлопанье дверей, поднялась суматоха, и вскоре стали накрывать на стол. Одно за другим вносили различные блюда — все новые и новые яства, которым не было конца. Такой обед не отказался бы отведать даже император Франц.
За столом прислуживал сам трактирщик. Между делом он справился о Жиге Бернате (о, он сейчас уже депутат в Пожони!); затем перевел разговор на высокую политику и упорно твердил, что великий Наполеон в один прекрасный день еще явится сюда.
— Он уже давно умер, могу вас в этом уверить, — возразил граф.
Тоот покачал головой, не смея оспаривать слова Бутлера, и лишь заметил:
— А если б даже и умер — еще жив его сын! Я слышал, он в Вене, у деда. Недавно, гуляя в саду, мальчик выхватил свою игрушечную сабельку и принялся сбивать желтые цветы. Дед спрашивает его: «Что ты делаешь?» — «Рублю, дедушка, немцев!» Оказывается, красные цветы были у него французами, а желтые немцами. Эх, будет еще здесь заваруха, дайте только малышу вырасти! Я считаю дни и каждый день отмечаю, что он подрос еще на волосок.
Бутлер немного досадовал, что трактирщик мешает ему остаться наедине с Пирошкой, однако взял себя в руки и любезно отвечал трактирщику.
За это он был вознагражден, так как наш достойный господин Тоот без устали нашептывал Пирошке: «Какой замечательный, какой достойный человек! Такой знатный господин, и ни чуточки не гордец! А как он разговаривает с простыми людьми!»
Между тем время неслось стремительным бегом, и наконец пришла пора запрягать экипажи. Вот и минута расставания: один экипаж поедет налево, другой — направо. Бутлер обратился к трактирщику:
— Итак, сколько мы вам должны, дорогой хозяин, за ваш прекрасный обед?
Но спросил он только ради формальности, ибо знал, какой; получит ответ, и потому заранее вложил в молитвенник, лежавший на этажерке, банкноту в тысячу форинтов (боюсь только, что так и не нашел ее при жизни наш почтенный! Тоот).
Старый Тоот даже не ответил, а лишь сердито покачал головой: ай-яй-яй! Он прошелся по комнате, что-то ворча, а затем отвернулся к стене, как бы обращаясь к ней на своей кухонной латыни:
— Edisti coenam nunc edere vis amicitiam meam.[104]
Он продолжал кружить по комнате, все отыскивая, что бы подарить своим гостям. Наконец он увидел на буфете два красных бокала (единственное сокровище дома), которые привез из Чехии его покойный брат, странствующий подмастерье. На них серебром были выгравированы карлсбадские купальни и всевозможные олени; одно наслаждение было любоваться такими бокалами.