— Жужи.
Доктор оглянулся украдкой, не слышит ли кто.
— Сделай мне, голубка, одолжение.
— Хоть два, ваша честь.
— Ловлю тебя на слове, Жужика. Два-то мне и нужно.
— Жаль, что я не «три» сказала, — улыбнулась девушка с такой простотой и грацией, любой графине под стать.
— И двух довольно. Но умеешь ли ты молчать?
— Не знаю, — рассмеялась она задорно. — Пока не пробовала.
— Ой, золотце, если не пробовала, тогда все пропало.
— Уж будто такая тайна? — склонила она набок головку.
— То-то и есть, что тайна. Извозчика надо нанять потихоньку, чтоб никто не заметил. Пусть подождет здесь где-нибудь, ну, хоть напротив, у церкви, и в Бранило * меня отвезет.
Жужика испуганно всплеснула руками.
— Иисус-Мария, святой Иосиф! Еще чего выдумали. Меня барин за это прогонит.
— Да ну?
— Вот вам и «ну». Нам строго-настрого наказано, если кто уехать захочет, сейчас барину сказать. А что же будет, коли я сама вдруг пойду и вам помогу?!
— Неужто не выручишь? — просительным тоном сказал Катанги.
— Ой, нет (она умоляюще сложила руки), видит бог, не могу, хоть и знаю, что вы нашим депутатом будете (тут она, отчаянно смутясь, поднесла кончик передника ко рту и ухватила его зубами). У меня ведь нет никого. Мне ничего не нужно, а вот Борбала… та сделает.
— Кто эта Борбала?
— Служанка, как и я, но у нее милый есть — значит, сделает. Борбала, она и черта не побоится, ведь у нее милый есть.
— А где она, Борбала эта?
— Мак на кухне толчет. Слышите, ступка звякает?
— Пошли-ка ее сюда!
Пока Менюш ждал Борбалу, во двор то и дело выходили гости, раскрасневшиеся от вина, и, схватив горсть, снега, терли себе лицо: секейское средство против сонливости.
«Надо это запомнить», — подумал Катанги и тоже растер лицо снегом.
Тем временем вышла Борбала. Вот это была деваха: рослая, статная, дородная, чувственный пунцовый рот, ямочки на щеках, а глаза черные, жгучие, как два светляка. Большим, тяжелым пестом, который был у нее в руке, она поигрывала, словно какой-нибудь мухобойкой.
— Ого, сестрица, да ты с палицей пожаловала!
— Жужика меня прислала, ваша честь, говорит, вам что-то приказать угодно.
Катанги поманил ее за собой к кладовой (у крыльца слишком много народу сновало) и там изложил ей свое желание: нанять извозчика и шубу еще разыскать, — ее можно узнать по сигарнице в кармане. Шубу надо на кухню как-нибудь перетащить, а ночью положить на повозку.
Борбала только головой покачала в такт своей палице.
— Трудновато будет, — поколебавшись, сказала она, — но я вас тоже об одном трудном деле попрошу. Услуга за услугу, идет?
И испытующе посмотрела на Катанги.
— А что такое? — не очень уверенно спросил тот.
— Замуж выйти хочу, — глухим голосом ответила Борбала, — и жених есть.
— Черт подери! Охотно верю.
— Но мне нельзя замуж, хоть он малый славный и люблю я его.
— Почему же?
— Из-за мужа покойного.
— Как? — поразился Катанги. — Вы вдова уже?
— Не знаю, — ответила та печально.
— Ничего не понимаю. Муж умер, а вы не знаете, овдовели или нет: жених есть и любите его, а замуж не идете.
— Что и говорить, такое редко бывает, — вздохнула молодица, — но не в том дело. Два письма вот я написала: хочу просить вашу милость лично доставить их и ответ привезти, когда вы обратно, на выборы, будете.
— Ну, это дело небольшое. Кому письмо?
— Одно в Буду королю, ваша честь; другое в Эстергом архиепископу.
— Гм! И что же в них, в этих письмах?
Красивое лицо Борчи * приняло вдохновенное выражение, как у античной героини. Она даже просветлела вся, будто осененная свыше.
— Королю я пишу, ваша честь, пусть он скажет: его ли еще подданные те, кто уже умерли?
Менюш посмотрел на нее в недоумении. Бедняжка! Неужто рехнулась?
— А архиепископу эстергомскому?
— Пусть ответит: когда смерть начинается?
Со времен истории о цинкотайской кварте * не слыхивал и не читал Менюш ничего подобного. Сомнений нет: она помешанная.
— А зачем вам это знать?
— Тогда ясно будет, можно мне замуж или нет.
— Что, что? Объясните-ка! Как же я ответ привезу, если не понимаю, в чем дело.
Борбала облокотилась на пест, как пастух на палку, и подперла ладонью свое красивое лицо.
— Ну вот, значит, ваша честь, муж мой скончался в Пеште, в больнице святого Рокуша двенадцать лет тому назад. Мы с матушкой сами закрыли ему глаза и вернулись домой. Меня-то уже больную мать привезла, совсем я расхворалась с горя. Ну, ладно; тем, значит, дело тогда и кончилось. Плакали мы по нем, плакали, год, другой — и вот однажды возвращается в деревню Андраш Шикор: «Видел, говорит, мужа твоего, мы с ним даже по стаканчику пропустили». — «Не может быть, говорим, ведь он помер». А Шикор давай божиться: жив, мол, и все тут. Божился и божился, пока другой свидетель не объявился — Шандор Хейя, староста из Лацфалвы. Он тоже мужа моего бывшего признал, — в Надьвараде; даже спросил, что жене передать. А муж ему: «Вы ей ничего не говорите, потому как я загробную жизнь веду», а чтобы Хейя и вправду не сказал, угостил его, как полагается.