— Сын, Петька…
Толпа раздалась по стенам и очистила путь к столу. Пахомиха одно мгновенье остыла в дверях, потом кинулась вперед и дико закричала. Толпа вздрогнула, шарахнулась по стенам. Пахомиха добежала к столу, ударилась руками о шинель, укрывшую труп мужа, и с размаху ткнулась ему головой в живот. Труп колыхнулся и будто охнул. Толпа передернулась… Пахомиха бессильно сползла с шинели на пол, грохнулась в обмороке. Никто не двинулся с места. Она лежала недвижная и, казалось, бездыханная. Так прошла минута.
— Мама… Мамочка! — склонился к ней Петька.
Пахомиха молчала. Два малыша все сидели в углу, закутанные в хламье, и недоуменно взглядывали, как зверки, маленькими острыми глазенками. Как мать вошла — они за толпой не видали, как она вскрикнула страшным криком — они ее не узнали и только, перепуганные, сжались плотнее друг к дружке. Теперь же, услышав Петькин голос над матерью, словно по уговору скинули мигом одеялишко и босые, в нанковых рубашонках, побежали к столу, цепляясь за ноги стоявших, царапаясь и плача.
— Мама! Мама! — запищали они, взмахивая ручками, подбежали к Петьке, уцепились за него и, дрожа от холода, зеленые и жалкие, переступали по холодному полу босыми ножонками.
— Детей… возьмите детей, — сказал кто-то от стены.
— Увести ребят, разве так можно!..
Две женщины подступили и хотели увести ребятишек снова в угол к одеялу, но те пронзительно закричали и, уцепившись за материн подол, отбрыкивались нервно ножонками.
— Доктора надо, помрет Пахомиха.
— Чего, дьяволы, не едут? Нет их где надо…
— Ишь ты, помочи нет никакой…
Толпа наливалась негодованием. Но за доктором никто не торопился.
— Греч, ты бы сбегал, — шепнул ему Павел, — а я тут что-нибудь с матерью…
Греч протискался к двери, а Лужский подошел к недвижно лежащей женщине и пощупал чуть дрожавшее сердце.
— Товарищи, воды бы, што ли…
И когда принесли воду, он смочил свой носовой платок, распахнул грудь Пахомихи и бережно приложил его всей раскрытой ладонью.
У дальней стены, что ближе к двери, послышался какой-то торопливый шопот. Все обернулись туда.
— Это што, подлецы, делаете? — сказал кто-то внятно и полным голосом. И все заговорили громче.
— Кто его пустил? Чей такой?
— У нищего суму… Суккин сын!
Павел приподнялся и увидел, как прижали к стене того рябого парня, что их проводил сюда. У парня в руках маленький узелок, весь осыпанный мукой.
— Что это?
— Из-под стола украл… муку украл, — зашелестело по всем углам, и толпа сдвинулась в сторону рябого парня.
— Убить такую гаду…
— А чего жалеть, знамо дело…
Парень стоял безмолвный и бледный, он было толкнулся к двери, но толпа перегородила дорогу.
— Убежать? Нет, мы те не дадим! Мы те покажем, хамово отродье!..
В комнате гвалт. Все кричали гневно и громко- Про покойника, про детишек, про Пахомовну словно и забыли.
— Выбросить из окна!
— Голову оторвать стервецу!
Парень, огромный и неуклюжий, распластался по стене и зорко выглядывал, где ловчее укрыться. Потом он вдруг кинулся к двери и сразу сшиб троих, что стояли около, но в этот миг кто-то вспрыгнул на него сзади, как собачонка на медведя, и впился руками в щеки. Парень выпучил глаза и на миг застыл. В это время спереди здоровенный удар ахнул ему по левому глазу.
— Товарищи, товарищи, что вы делаете! — вскрикнул Павел, но его отбросили назад и, плотно сомкнувшись, отмяли к столу.
Налитая гневом, разъяренная, впилась толпа в очумленного парня, кто-то схватил его за руки, кто-то, сшвырнув фуражку, уцепился крепко за лохматые волосы, вскинутые кулачищи с плеском и гулом били по лицу, по голове… Парню не давали спуститься на пол, его подпирали под бока и били стоя. Синее и бледное лицо было все измазано в крови, взлохмаченная голова бессильно опустилась набок. Толпа зверела. Кровь приводила в еще большую ярость… Каждый рвался вперед, чтоб скорей ударить. И вдруг широкий бородатый мужик кокнул парня с полного маху толстой палкой по голове. Все смолкли вмиг. В комнате встала тишина. Парня выпустили из рук, и он, как мешок, отвалился на пол. Широкий мужик медленно проплыл через притихшую толпу и ушел через дверь. Парень лежал на скользком кровавом полу, и обе руки были вытянуты вперед, словно он кого-то о чем-то просил…
— Убили, — проползло по толпе мертвое слово.
— Неужто вовсе?
— Совсем побили… Зверь-народ…
— Господи, господи, дело-то какое! — зашептали с разных концов… — Дело-то какое… человека убили…
Мужики сначала стояли молча, потом помалу заговорили и они.
— Зря это все, к чему убивать было? Вор и вор — мало ли воров? В участок надо…
— Правильно, известно — в участок… Теперь разбирай ват… Ушел убивец-то…
И всем стало легче, когда сказали про убийцу. Выходило так, что никто и не виноват, словно и не все били, а только вот тот широкоплечий мужик, что с дубинкой.
— Надо бы держать его…
— Да, держи теперь… Найдешь…
Один за другим уходили из комнаты, и когда оставшиеся увидели, что толпа поредела, словно уговорившись, всею толпой тронулись к двери. Комната осталась вдруг пустая. Только у стола все так же недвижимая лежала Пахомовна, около нее жались дрожавшие детишки с широкими испуганными глазами, стоял и трусящийся Петя да, привалившись к столу, замер недвижимый маленький бледный Павел.
В двери входила милиция. Сзади снова чернела любопытная толпа.
Комиссар милиции составлял протокол. Павел что-то бессознательно рассказывал ему насчет убийства. Парня оттащили с середины комнаты и положили на стол вместе с Пахомовым. Пахомиху выволокли за дверь и куда-то отвезли. Павел уговорил Петюшку итти с собой. Ребят закутали и тоже взяли. Они вчетвером по лесенке через толпу выбрались на волю. Сели на извозчика. Павел увозил ребят с собой.
Январь 1926 г.
Слепой поэт
В редакции сидел поэт Вася Хорь и редактор Половодьин, ткнувшись носами — один остреньким и тонким, Васька, и хрящеватым, широченным, Половодьин — ткнувшись в дела свои. Читали. В комнате больше ни души. Тишина. Вдруг по гулкому коридору какое-то цокающее топанье, будто ступает кованый слон и все четыре подковы не крепко сидят, отстали, цокают по паркету.
Васька Хорь насторожился, потянул носиком вокруг словно котеночек на жареное мясо. Железное, тяжкое топотанье приближалось, росло и крепло. И вот оно за дверью, близко, подступило, чудливо наступает в комнату. Тут вдруг стало можно различить из-за тяжкого основного грохота тонюсенькое жалкое поскрипыванье, будто огромному кон-трабасищу аккомпанировала тоненькая-тонюсенькая нотка скрипичной струны. И тонкий явственный взвизг и ухающий топот на секунду замерли под дверью, а потом дверь размахнулась, и в комнату вступили два человека.
Странный был вид у этих пришельцев. На старшем — ему было лет двадцать пять, двадцать восемь — вместо пиджака или пальтишка висела широко и раздувчато какая-то огромная хламида на манер широченной женской кофты, снятой с плеча голиафа-женщины. Накидка была во многих местах связана веревочками, широкие складки кой-где сколоты были булавками или попросту скрючены порыжевшей — видно, старой-старой проволокой. Штаны парусиновые. Присущий парусине цвет они утеряли, они были серы от сала, проевшегося сквозь их липучую грязь. От штанов воняло тою горькой, едкой вонью, которою разит от немоющихся месяцами ребят — кисло, солоно, тошнотно, мерзко. Дальше — ноги. На ногах как раз и были те самые два предмета, что гремели слоновым громом; не сапоги, не щиблеты, не сандалии, не калоши — обувь была сделана, видимо, по специальному заказу и по форме напоминала огромные, широченные, но короткие валенки, сработанные из толстой неломающейся кожи. Обувь была ужасающе тяжелая, это видно было по первому взгляду, и сразу вставал вопрос — зачем она нужна, такая тяга?