— Что?
— Как его просто, по-русски… чтобы два слова.
— Да это никак нельзя, — улыбнулся я, — это одно слово.
— А «Госиздат» — два?
— Это два.
— А это одно?
— Это одно.
Я объяснил ему, что такое рентгенизация. Ломджария согласился. Скоро он кончил подсчет, получил с меня монету, и мы пошли на прудок.
У самого моря, там, где воду горного водопада отводят в пруды, есть маленький духанчик Вани Ламшидзе, или как-то в этом роде. Под магнолиями и кипарисами стоят небольшие столики — тут пьют вино.
— Ваня, — скомандовал Соломоныч, — давай нам две бутылки хорошего вина! Кипиановски и свирски… Эта хароши человек из Москва приехал, мы будем пить товарищи…
— Слушайте, Дмитрий Соломоныч, — сказал я ему. — У меня ведь сердце больное, и пить мне нельзя. Зачем вы две бутылки — я ведь только чуть-чуть…
— Харашо.
Что значило это «харашо», я узнал лишь потом. Он на все сомненья мои отвечал только этим ласковым словом: «Харашо».
Он налил по стаканчику.
— За здоровье вашей супруги, который одна бальной лежит дома, — и отхватил весь стакан.
Я было — половину.
— Ах, это так… это вы так за здоровье любимой супруги?
И он так крепко насел, что вынудил выпить. Потом — за мое здоровье. Потом — за его здоровье. Я дальше упирался:
— Не могу… сердце…
— А сердце — это — пустяки, вы не обращай вниманья на сердце и пей вина. Мы, грузины, такой народ, что можим пить до утра… Ваня, — крикнул он. — Ваня, — поди расскажи, как надо пить, чтобы не болело сердце!
Ваня быстро подошел и рассказал историю о том, как одному больному сердцем врачи воспрещали пить вино.
— Тогда он не пил десять лет, а потом рассердился и сразу напился пьяный, и как напился — сердце стал совсем здоровый…
— Слышали! Слышали! — торжествовал Ломджария. — Врачи всегда врут, а вы пейте, и все пройдет.
Я все-таки упирался. Тогда он крикнул:
— Коля! Коля!
Я полагал, что это будет какой-нибудь мальчуган. Гляжу, подходит из-за деревьев старый грузин, годов шестидесяти.
— Это вот Коля… А это — из Москвы, хароший товарищ.
Коля отдал честь, мы пожали друг другу руки, он сел. Пить он не мог — воспрещено. Ломджария не настаивал, зато настоял, чтоб мы выпили за здоровье Коли. Я чокнулся, выпил половину.
— Ах, так вы только половину? Коля — видишь, как он тебе хочет здоровья?
Коля только улыбался и прижимал ласково к груди свою правую руку. Тогда я прямо к Коле:
— Вы, конечно, верите, что я вам добра хочу. Ну, а как, не обидитесь, если я только половину выпил?
— Нет, не обижусь, а все-таки лучше всю. Я вынужден был допить.
— Больше ни-ни…
— Харашо, — сказал мой мучитель.
— Яши! Яши!
Из-за деревьев, словно откуда-то из рога изобилия, вынырнул новый — «Яши», словно они у него тут были припасены заранее.
— Яши, эта товарищ из Москвы. Он пишет газеты. Пей, Яши, он будет писать, как ты пьешь кипиановски…
Все рассмеялись.
Уж темнело. На поляне футболисты спешно доигрывали последний матч.
В пруду плеснулась какая-то огромная рыба. Чернели горы, сверкал белизною во мраке монастырь, от воды стало холодно.
— Ну, я домой…
— Харашо, — согласился, казалось бы Ломджария. — Еще выпьем.
— Да нет, холодно…
— Ваня, бурку!
Через минуту на плечи мне накинули бурку, мне нечем дальше было крыть. Сидел и, чтобы не обидеть, пил. Под-натшлись яростно. Я, вдребезги веселый, часов уж в девять воротился домой. Ломджария так и остался на прудках — не знаю, когда воротился.
Так-то попал я в когти горному обычаю, насилу выбрался благополучно. Теперь стану знать — лучше вовсе не садиться за стол, чем встать из-за него по своему желанию.
Афон, 24/VII.
Шакир
Багажом пришло ко мне пуда три книг. Попробуй-ка, дотащи по нынешней дороге! Все развезло, осклизло, распустилось. Со мной крошечные саночки (сосед-спекулянт больших не дал). Везу. От станции продвинулся еще всего семь-восемь саженей, а пот так и садит — вижу, что до Арбата не вынесу. Стою, раздумываю, как быть…
— Ай, товарищ-господин, давай я!..
Из толпы выделилась фигура татарина. Зипунишко, лапти, обычная татарская шапка. Дыры, лоскутья, клочья, заплаты. Усы моржовые — темно-рыжие, мокрые. Глаза чуть видны — моргают, слезятся. Голосок тонкий, умоляющий.
— Денег нет, фат, платить нечем будет…
— Мешок картошка везешь? — спросил он, указывая на груз и, видимо, предполагая получить «натурой».
— Нет, книги.
— Книги… Куда книги везешь?
— Далеко, на Арбат.
— Далеко на Арбат. Давай я…
— Так нет, чего же, братец, давай уж лучше вместе, я тоже помогу.
— И вместе харашо, давай вместе…
— Ну, так за сколько же?
— Рупь давай.
— Это сто тысяч?
— Сто тысяч давай.
— Так и быть — поедем I
Мы тронули. Целимся больше на дорогу — тут кое-где сохранились снег и лед. Мчатся автомобили, окатывают нас каскадами навозной жижицы, перегоняют на тротуар…
Спутника моего зовут Шакиром, он беженец с голодного Поволжья. Только вчера похоронил жену, осталась на руках полуторагодовалая малютка; не знает, куда теперь с нею деваться, чем кормить. Сам работы не нашел, околачивается возле больших вокзалов. Но и тут дела Шакиру не даются: саночек нет, купить их не на что, а на ручной багаж монополию захватили станционные носильщики, злобно встречающие ободранных конкурентов. Шакиру за пятьдесят пять, силенок у него осталось немного, на тяжелую работу не годится.
— Таскать все надо, — говорит он. — Есть хочишь — таскаишь. А таскать не будишь — есть не будишь. Ящик таскаишь…
— Да у тебя и силы-то нет, Шакир, где тебе ящики подымать?
— Хлеба хочишь — сила есть, хлеба не хочишь — сила нет.
— А ты обедал сегодня?
— Вчера обедал.
— Ел сегодня?
— Вчера ел.
— А будешь есть?
— Буду есть — ты хлеба дай…
— Дам. А девочка твоя — кто ее-то кормит?
— Дворника жена есть… у нее девочка… Сколько деньги принес — жене дворника отдал, все ей отдал.
— А далеко живешь, Шакир?
— Тагански…
— Это пешком туда и пойдешь?
— Сегда пешком ходим. Деньги дочка нужны…
Я посмотрел ему на ноги. Лапти запутаны в лохмотья, все это намокло, пропиталось навозным соком, грязно…
— Нош-то мокрые?
— Ноги сегда мокрые.
— Болят они у тебя?
— Доктор ходил, сказал — болят ноги…
— Лечишь, значит?
— Больше доктор не ходил, станция ходил, работать надо. Деньги дочка носил.
За долгий путь о чем только не переговорили мы с Шакиром! Он рассказывал, как жил в батраках, как работал, нуждался. И выходило так, что прошлая жизнь была у него только чуть-чуть получше той, что настигла теперь. Он не запомнит времени, когда семья была бы разом и сыта, и одета, и обута. Чего-нибудь всегда нехватало, а семья была в семь человек. Теперь кто поумирал, кто замуж повыходил, остался Шакир с женою вдвоем, да тут еще, на-грех, девчонка родилась.
— Девчонка зря родился, — говорил мне Шакир. — Девчонка не надо родиться… Малака нет, хлеб нет, голод есть — девчонка не нада родиться…
Но делать уж нечего — бьется, а кормит. Теперь, без «бабы» ему совсем тяжело; она хоть что-нибудь сварит, бывало, когда Шакир денег принесет, а теперь и денег заработает, да варить-то уж некому.
— Купишь хлеб, огурец, капуста, вода попил, больше нет ничего.
— И так каждый день?
— Так сегда… Только хлеб не сегда.
— Плохо тебе, Шакир, живется… А будет лучше? Как ты думаешь — будет лучше али нет?