– Наш дятел близко, а тот далеко, и понять, кто сильней, нам нельзя.
С этим согласился Мазай и предложил Арише покататься с ним на лодочке, заехать на середину и там решить, какой из дятлов барабанит сильней. Ариша с удовольствием согласилась проехаться, но только попросила Мазая немного переждать, пока она рыбу перечистит.
Мазай решил этим воспользоваться, сел рядом с ней на приступочек, с тем чтобы прямо же ей тут все и сказать. Но Мазай. как и все влюбленные, ошибался: все сказать невозможно, и оттого язык его сразу не повернулся. Тогда он стал бродить глазами, с тем чтобы найти хоть что-нибудь и о чем-то сказать. Увидев лягушку-царевну на чурбане, он погрозил ей пальцем и крикнул:
– Бесстыдница!
Ариша засмеялась и сказала Мазаю:
– Этот чурбан пример каждому мужику: будешь дураком и на тебя непременно, как на чурбана, лягушка залезет.
Мазай эти шутливые Аришины слова перевел на себя: не он ли этот чурбан и не она ли лягушка?
– Ну, а ты-то, – спросил он, – как думаешь, что чурбану посоветуешь, как ему оборониться от лягушки, чтобы она на него не залезла?
Ариша задумалась и Мазаевы слова перевела на себя.
– Против этого есть у человека два орудия: всякий человек может спастись от искушения молитвой и постом.
– Милая Ариша, – ответил Мазай, – ты, конечно, и постница и умница, только же ведь этого нету.
– Чего нету, бога? Кто тебе сказал, что нету?
– Никто этого сказать не может, и если скажет, все равно не поверю: бога никто не видел, а кто и скажет, – соврет.
– Ты это правду говоришь, – сказала Ариша, – бог невидимый.
– Невидимый, – засмеялся Мазай, – вот то-то и есть, что невидимый.
– Эх, какой ты, Мазай, – ласково сказала Ариша, – жалко мне тебя, есть ведь много такого, ты не видишь, а оно есть.
– Как же так? – удивился Мазай.
– А вот хотя бы твой леший: не видел же ты его своими глазами, а знаешь, что есть.
– Ну, нет! – горячо воскликнул Мазай, – в бога не верю я, конечно: бога нет, а все-таки я чего-то боюсь. Ну, а уж про лешего знаю всю подноготную и не боюсь нисколько: лешего нет.
Как раз в это время стало вечереть. Лягушка-царевна дала свой сигнал, и сотни или, может быть, тысячи скрытых в воде лягушек высунули из воды свои носики и заурчали всем своим бесчисленным хором, примыкающим к непрерывному хору стекающих из нашего леса ручьев.
– Если бы лешему быть, – сказал раздумчиво Мазай, – то, конечно, была бы у него и лешиха, и развелись бы от этой пары лешенята, и выросли бы, и тоже и от них племя пошло, и размножились бы так, что, куда бы ни пошел в лесу, на каждом шагу был бы леший. Немало ли я походил в лесу, а ни разу еще никогда не встречал.
– И не встретишь, – сказала Ариша. – Нечистая сила, это ведь тоже невидимый мир.
– То-то вот что невидимый, – усмехнулся Мазай.
И, вспомнив, с чего начался разговор, вернулся к нему:
– Мы ведь с тобой, Ариша, о чурбане говорили, что У каждого чурбана есть против лягушки два средствия.
– Два орудия, – поправила Ариша.
– Ну, орудия, – согласился Мазай. Пусть орудия: молитва и пост. По-твоему, этими орудиями сделаешь себе такое, что и вовсе ничего не будешь чувствовать.
– Верно, верно! – обрадовалась Ариша. – Ты меня понимать начинаешь.
– Понимаю так, что и тело и душа моя от поста и от молитвы до того высохнут, что и я, человек, тогда сделаюсь, как чурбан.
– Как чурбан! – радостно подтвердила Ариша.
Они быстро сближались: Мазай больше и больше начинал ее понимать.
В это время вдруг на пойме раздались победные крики, резко выделяясь из всего хора бесчисленных поющих птиц, поющей воды, поющих лягушек.
Журавлиная пара пронеслась низко над головой Мазая и спустилась на ту самую копейку, на которой перед этим лоси спасались. Теперь от всей копейки оставалось такое маленькое пятнышко – только-только на нем посидеть журавлям.
Когда журавли сели, оправились, вслушались в хор перебивающих друг друга звуков и особенно в барабанные трели двух дятлов, то вдруг на всю пойму так резко и повелительно крикнули, что люди не могли понять этот звук иначе, как приказ: «Окоротись!»
– Это судьи, – сказал Мазай, – это они для порядка прилетели.
– Плохие судьи, – сказала Ариша, – никто их не слушается.
– Погоди, – сказал Мазай, – вот вечер придет – послушаются, порядок-то и людям не сразу дается, а ты хочешь, чтобы журавлям все сразу далось.
Между тем к хору ручьев и хору лягушек, постепенно и согласно вступая, присоединились родственные вечерние звуки токующих тетеревов.
– Хорошо, Ариша, – сказал Мазай, – ты это верно сказала, что можно до того себя иссушить, что станешь точно как деревянный чурбан.
– Как чурбан! – нежным голоском и прямо в душу Мазаю ответила Ариша.
– Бесчувственный чурбан.
– До того бесчувственный, что, если залезет лягушка, он ничего не почувствует.
– Ничего! Ну, а все-таки?
Мазай хитро-прехитро прищурился и маленькими глазами поглядел на Аришу.
– А все-таки, – сказал он. – по бесчувственному чурбану лягушка-то ведь – залезет, по бесчувственному-то ей как раз, может быть, и лазать удобней.
– Пусть лезет, – ласково сказала Ариша, – пусть ее тешится, лукавая, да ты-то соблазн своп победил и чувствовать больше ничего уже не можешь.
Тогда узеньким, самым узеньким глазком своим поглядел Мазай на Аришу и молвил:
– А что из этого толку, постница: лягушка-то ведь все равно же залезет. А если, как ты говоришь, живому человеку не обойтись без лягушки, так лучше я уж буду чувствовать.
Мазай так весело расхохотался, что и Аришу увлек, и она тоже не могла удержаться от смеха и стала румяная и молодая и такая хорошенькая, что никакого сомнения больше не оставалось: Ариша лицемерила, а в душе понимала, так же как и Мазай, – никакого расчета нет человеку превращаться в чурбан. К сожалению, как раз в это время птица лесных пожаров черная с огненной головой Желна протянула свою жалобную ноту, и Ариша что-то вспомнила свое, вся собралась и поникла.
Мазай же, когда увидел, как Ариша вдруг поникла, принял это близко к сердцу, сказал:
– Эх, чурбан я, чурбан!
Тогда оба влюбленные погрузились в долгое раздумчивое молчание, и мало-помалу на пойме стало темнеть. Вот тогда-то и начался с большой силой журавлиный суд, когда все птицы поют и кричат, стараясь друг друга перебить, перекричать. Каждой весной бывают эти живые ночи, когда спать никому не хочется, все кругом возится, поет и кричит. Дошло до того, что сами судьи забыли свои обязанности и стали не судить, а орать с единственной целью всех перекричать.
И они готовы были своего достигнуть, всех перекричать, и самый удивительный вечер Неодетой весны испортить и все лучшие песни смешать.
Но как раз в это время, когда солнце только что село и пойма от зари расцветилась голубыми и розовыми полянками, на одной из этих полянок золотой воды среди вершин затопленного леса показалась черная лодка и в ней был человек. Это был певец Данилыч, плывший в своем ботнике по широкому раздолью. Какую он песню запел, какие слова были, трудно было понять, да и не в словах было дело, а в шири, в том, как песня широкой душой охватывала всю природу и каждое малое существо, забывая себя, по своей личной песенке, как по малой тропе, входило в широкую песню Данилыча.
Мазай, опустив голову, только хотел было еще раз повторить свое: «Эх, чурбан я, чурбан!» – как вдруг услыхал Данилыча и тут же вместе с песней шепот Ариши:
– Нет, Мазай, нет…
Мазай лучше прислушался, а лукавая совсем тихонечко прошептала:
– Ах, Мазай, милый Мазай, не будь чурбаном!
Кавказские рассказы*
В заповеднике на Северном Кавказе любимейшее мое место – это Желтая круча, где собирается очень много разных зверей, особенно кабанов. Эта круча, сложенная из желтого песку, глины и гальки, высится над долиной не менее как метров на пятьсот и неустанно осыпается. Далеко можно слышать шум рассыпающейся горы, а когда ближе подойдешь, то и глазами прямо видишь, как скачут камни с высоты вниз. Дорожка, по которой проходишь к Желтой круче, теперь у самого края пропасти, а пятнадцать лет тому назад была в трех метрах от края. Так вот, значит, за пятнадцать лет рассыпался пласт горы толщиной в три метра – это немало!