Однако среди этих мыслей все настойчивей пробивалась одна: Надя взволновалась при сегодняшней встрече! Как она вцепилась в раму окна! А ее взгляд. Любовь и страдание были в нем.
— Нет, нет! — вслух сказал Ахмадша и обомлел: легкая женская рука подхватила его под локоть.
— Что «нет»? Почему ты стоишь здесь, как придорожный столб? — Зарифа, совершавшая объезд своих владений, по-дружески заглянула ему в лицо. — Случилось что-нибудь? Ты на себя не похож. A-а, понимаю… Но ведь о тебе в фельетоне ни слова.
Ахмадша, с трудом соображая, стряхнул с себя оцепенение.
— В каком фельетоне?
— Ну, в «Советской Татарии». Разве ты не читал? Громовая статья против тунеядцев, которые прячутся за широкие отцовские спины.
— При чем здесь я?
— А эта бедная девушка, которая писала тебе…
— Бабетта?!
— Она Рита, Бабеттой ее называли по имени героини кинофильма. Паршиво, что дочь Семена Семеновича тоже оказалась связанной с этой шайкой. Наша девушка, с производства, — и вдруг потянулась черт знает куда!
В словах Зарифы Ахмадше послышался упрек по его адресу.
— Я к ним случайно попал, Зарифа Насибулловна, так, под настроение вышло…
— Вижу, что у тебя и сейчас подходящее настроение! — ворчливо отозвалась она и просто, сердечно, как сыну, предложила: — Поехали в столовую! С утра крошки во рту не было.
В бело-голубом зале они сели у окна, за которым был виден город, накрытый серой сетью опять приударившего дождя. Пока Зарифа по-хозяйски делала заказ молоденькой официантке, Ахмадша снова задумался, глядя, как в палисаднике какие-то низкие кусты зябко приплясывали под двойным наскоком дождя и ветра. Молодое деревце, одетое удивительно зелеными, но будто остекленевшими, уже неживыми листьями, вдруг задрожав, сбросило их с себя и горестно развело голыми мокрыми ветками.
Нервно стиснув ладони рук, Ахмадша сказал:
— Это дерево… Как сразу оно разделось…
Зарифа оглянулась, но ничего достойного внимания не увидела за окном.
— Дерево разденется — не беда. Для того и осень. Не нравится мне другое… Ну, что ты хандришь?
— Разве я виноват?..
— Кто же тогда виноват, если не ты? Таких, как Юлька Тризна, надо просто пороть — не розгами, конечно, а словами, но чтобы стыдно, чувствительно было. А тебя… — Зарифа задумалась, словно старалась проникнуть в будущее Ахмадши добрым, лучистым взглядом. — Я даже не знаю, что с тобой делать, — чистосердечно созналась она.
— Я и сам не знаю. Стараюсь работать больше: на буровых забываешься, там все кипит, а приду домой — будто в тяжелом сне. Мысли только о Наде. Сегодня додумался до точки, зачем я живу? В работе тоже ведь ничего хорошего не создал. Ничем себя по-настоящему не проявил…
— Это ты выбрось из головы. Вот уже действительно додумался! — с присущей ей страстностью сказала Зарифа. — Зачем он живет? Хотя я себя об этом тоже спрашивала в трудную минуту. Скупая все-таки жизнь: хорошее у нее надо вырывать с бою! В одном успеха добьешься — она тебя в другом ущемит… Вот я: из страшной бедности и темноты вышла, как-никак фигура на производстве, а всю жизнь одинока. Почему же для меня пары нет? Кто мне нужен, тот занят; кому я нужна, мне не мил. Ну что прикажешь делать? Топиться? Давиться? Да никогда! Нынче ездила я домой, в деревню, мать навещала, и просто поразилась: до чего там хорошо. Зеленая травка по улице. У нашей речки ветлы распушились. Молодежь по вечерам за околицей пляшет. Но совсем новая молодежь! Совсем другая жизнь. А мама старенькая стала. Раньше она была голосистая, красивая, но суровая, а сейчас одряхлела, тихонькая такая. Посмотрит, как солнце за лугами садится, и что-то шепчет: посмотрит, как деревенские гуси летят: на ночевку, над крышами, над улицей крыльями машут, опять шепчет. Вслушалась я. А она: «Дорогой ты мой белый свет, как с тобой расставаться-то неохота!» Так горячо стало у меня на сердце! Ведь мало доброго она видела. Теперь бы только жить да радоваться, ан старость подступила. И я подумала: «Спасибо, что мы своим родителям старость обеспечили!» И вообще сколько хорошего, красивого сделали. Пусть тесно в душе от чувств, страданий, даже от сомнений, без которых одни самодовольные тупицы живут, но зато если у человека душа полна, ему никогда и нигде не скучно, а боль можно перетерпеть, перебороть.
— Это неверно, Зарифа-апа… то, что не скучно! У меня здесь, в груди, — страшная пустота. Мы столько говорим о новой советской семье, о любви, но почему серьезные девушки выходят замуж не любя. Подумаю — тошно делается.