Надя стояла, как в те дни, опираясь слегка ладонью на край цементного стеллажа, заполненного чистым гравием, и немножко снизу, немножко исподлобья смотрела на Ахмадшу. От этого взгляда у него исчезло чувство тревоги, и он улыбнулся, будто все пережитое осталось позади и ничто уже не мешало их счастью.
— Радость моя! — Он наклонился и поцеловал тонкие пальцы Нади, пахнувшие простым мылом, каким здешние хозяйки стирали белье, а нефтяники мыли руки. — Ты простила меня?
— Подожди! Посмотри, как тут хорошо.
Она подбежала к щиту управления, и Ахмадша ощутил на своем лице веяние прохладного воздуха: ромбовидные стекла плавно приподнялись вдоль всей наклонной крыши, было похоже, что это колоссальное сооружение из стекла и металла, за которым уже синела ночь, собирается взлететь.
Увидев, как погрустнело вдруг лицо Ахмадши, Надя спросила наступательно-весело:
— Разве тебя не интересуют наши достижения? Ведь я тоже здесь немало поработала…
— Да, я знаю… но… ты… останешься на заводе?
— Почему же мне не остаться? Ведь ты можешь перейти в здешнюю контору бурения? — спросила она с таким видом, будто они уже решили самое главное — ее разрыв с Груздевым.
— Я могу перейти куда угодно, но неужели ты останешься вместе с ним на одном заводе?
— Ах, вот что! — сказала Надя с веселым любопытством, глядя на Ахмадшу.
Груздев прятал свою ревность, а Низамов ревновал открыто, но даже «пережиток прошлого» в нем не оскорбил ее. Наоборот, ей стало радостно.
Из зеленых джунглей теплицы к ним вышла пожилая женщина, и Надя с гордостью сказала ей:
— Это мой Ахмадша, дорогая Полина.
Тронутый и взволнованный словами любимой, он повернулся и увидел выражение испуга, даже боли на лице ее подруги. Откуда ему было догадаться, что в душе его хорошей знакомой, агронома Пучковой, всколыхнулось все пережитое и ей стало смертельно жаль Груздева.
Она ушла, и молодые люди сразу забыли о ней, но многое еще тревожило Надю.
— Твой отец… как он примет известие?..
— Теперь это не имеет значения. Он понял, что без тебя я погибну.
— Только ты учти: я не уйду отсюда, потому что не смогу жить без своего рабочего коллектива, как не мыслю, чтобы мой муж жил в кругу мелких личных устремлений. Я просто разлюбила бы его…
— Кого? — тихо спросил Ахмадша, вынуждая ее на прямой разговор.
— Даже тебя, если ты уйдешь от общественных интересов. — Щеки Нади горячо зарделись, а глаза смотрели светло и упрямо. — Не будем размениваться на мелочи, не для того мы родились на свет в такое необыкновенное время!
Она вспомнила, как радовался Груздев ее успехам, гордясь «творческой жилкой» своей юной женушки. И славный дед Матвей, который повесил абажур и новые шторы в их необжитой и уже осиротевшей, покидаемой ею квартире, тоже с уважением относился к работе невестки на заводе. А как сложатся отношения с родителями Ахмадши?
Занятая этими мыслями, Надя не сразу заметила его неловкое молчание, но такой важный вопрос не мог остаться без решения.
— Неужели ты думаешь иначе и то, о чем я говорю, не является для тебя серьезной проблемой?
Ахмадша смущенно улыбнулся: не мог же он сказать ей, что опасается соперничества Груздева и на трудовом поприще, его авторитета и влияния на милого обоим работника завода Надежду Дронову.
Она так убежденно сказала: «Разлюбила бы за мелкие устремления». Но крупных-то пока нет: сразу захотел увезти ее и спрятать у себя дома. Так, конечно, нельзя. Не напрасно она привела его в это зеленое царство. С заводом ее разлучить невозможно. Даже Фатима пошла на производство, когда Равиля приняли в бригаду коммунистического труда. И сам Ахмадша прямо набросился на работу, вернувшись из поездки по Волге, словно смывал трудом позор знакомства с Валеркой и его компанией.
— Ну? — поторопила Надя уже с нетерпением.
— Ты будешь по-прежнему работать здесь. А я… я тоже переведусь в Камск и постараюсь быть таким, чтобы ты всегда любила меня.
Дед Матвей потерянно бродил по квартире, что-то машинально прибирал, смахивал пыль, вздыхал тихонько, потом звякал на кухне посудой, плескал водой. Старый нефтяник, давно уже вышедший на пенсию, не стеснялся заниматься «бабьими делами». Для него, рабочего человека, любой труд не был зазорным, да он и привык во вдовстве сам управляться с хозяйством. На собственные несчастья он не роптал, но крушение новой семейной жизни Алексея казалось ему жесточайшей несправедливостью.