— Так ведь действительно ничего не разберешь.
— У нас вчера одного бригадира забрали, — сказал Потапов.
— Ну вот видишь, забрали бригадира. А за что? Наверное, никто не знает. (Потапов что-то буркнул.) Ну вот видишь. А Владимира выслали из Ленинграда, тоже, конечно, ни за что. Отец у него какая-то там шишка был при царе. А ведь дети за отцов не ответчики — это вождь сказал. Вот Корнилов все время настороже, нервы у него напряжены. Иногда, конечно, и сорвется. Затем еще одно: роем, роем, а ведь, кроме этой помойки, так ничего и не раскопали. Затем эта идиотская история с удавом. Она знаешь сколько крови нам стоила. А ведь все молча переживали.
— Да он-то не молчал, — презрительно усмехнулся бригадир, — он все ходил за мной да агитировал. «В чем дело, Иван Семенович, может, мы вам чем можем помочь?» Так он мне надоел со своим сочувствием. Я однажды ему отрезал: «Отвяжись, говорю, худая жизнь, и без тебя тошно». («Ничего подобного, ничего подобного никогда не было!» — быстро подумал Корнилов.)
И вдруг тут в разговор вмешался женский голос:
— Вот вы всегда так, никому не верите. Человек в самом деле вам сочувствовал, хотел помочь, а вы...
Что-то скрипнуло — пол или табуретка.
— У меня этих самых помощничков знаешь сколько развелось? — сказал Потапов с веселым ожесточением. — Вот и ты мне помогаешь. Денно и нощно помогаешь. Как зальешься на сеновал с книжечкой...
— Ну, нашел что сказать, — засмеялся Зыбин. — Она на сеновале как раз и работает. Вот станет великой актрисой, тогда узнаешь.
— Хм! — недобро засмеялся и заворочался Потапов. — Я и так уж все про нее знаю — что было, что есть, что будет. А тот что, все спит? Буди, буди, второй раз кипятить не будем. Ты что? Его с собой захватишь?
— Ну куда же, — отмахнулся Зыбин. — Ведь опять его растрясет дорогой, пусть уж спит.
«Э, какой ты хитренький, раньше меня хочешь с Полиной увидеться. Нет, не проходит», — подумал Корнилов. Он кашлянул, чертыхнулся, откинул крючок и предстал перед ними. Мятый, всклокоченный, с больной головой, но, кажется, абсолютно трезвый. Предстал и увидел: стол накрыт, самовар блестит. Зыбин, как обычно, вышагивает по комнате. Потапов сидит у окна на табуретке, а Даша у стола перетирает чашки.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал громко Корнилов. — Ух и зверский же рассол у тебя, Иван Семенович, как хватил, сразу полегчало. Лег и заснул.
— Рассол у нас мировой, — благодушно согласился Потапов. — Хозяйка его специально держит для таких случаев. Дарья, да брось ты это дело, налей ему чай, да покрепче, покрепче. Одну черноту лей. Это ему сейчас первое дело.
Даша налила ему полный до краев стакан чая — горького и черно-красного, как марганец. Он опорожнил его с двух глотков и подал Даше пустой стакан; она вновь налила доверху. Он поглядел на нее и вдруг опять увидел, что она очень красивая и ладная — этакая тоненькая, длинноногая штучка в легком платьице — и так ласково на него смотрит, так хорошо, ясно улыбается, от нее так и веет свежестью и чистотой. И ведь сразу заступилась за него, и эдак горячо, искренне. От этих мыслей ему стало так тепло, что он вдруг просто так, ни на что не надеясь, спросил: «Ну а если мне полтораста?» — и сам же первый засмеялся, показывая, что это только шутка. И произошло невероятное: Даша молча встала, подошла к буфету, вынула оттуда графин и налила ему полный тонкостенный стакан.
— Пожалуйста, — сказала она ему.
— Дарья, да ты что это? — ошалело выпучил на нее глаза Потапов.
Она, улыбаясь, посмотрела на него.
— Да вы сами, дядя Ваня, когда голова болит...
— Да ты... да ты... в самом деле, что? — зарычал, вскочил, забрызгал слюной и оскалился на нее Потапов.
Но тут вмешался Зыбин.
— Всё, всё! — сказал он. — Всё! Сядь! Молодец, хозяйка! Пейте, Володя!