Здесь люди просто пропадали. Был — и нет. И никто не вспомнит. И было в этом что-то совершенно мистическое, никогда не постижимое до конца, но неотвратимое, как рок, как внезапная смерть в фойе за стаканом пива (он видел однажды такое). Человек сразу изглаживался из памяти. Даже случайно вспомнить о нем считалось дурным тоном или бестактностью. Зона всеобщего кругового молчания существовала здесь, как и везде... Но тут она была совсем иной — глубоко осознанной и потому почти естественной, свободной (назвал же кто-то из классиков марксизма свободу осознанной необходимостью).
И лишь однажды Гуляев — какая-то очень высокая и особая шишка — нарушил этот закон. На том сеансе их места оказались рядом, и, пока еще было светло, Гуляев спросил его:
— Вы своего нового начальника совсем раньше не знали?
Речь шла о том, что прежний начальник тюрьмы был вызван в Москву на совещание и исчез сразу же. Осталась от него только одна телеграмма: «Долетел благополучно. Целую».
И в тот же день в его кабинете появился новый человек из охраны первого секретаря ЦК. Первого секретаря точно так же месяц назад вызвали в Москву, и он оттуда уже давал уличающие показания. И по ним тоже сажали. Так и попал комендант его дачи в начальники тюрьмы. А когда-то они оба работали дежурными комендантами в так называемом тире (а это был тот тир!), и раз случилось, что на наркоматовских соревнованиях по револьверной стрельбе их обоих наградили одинаковыми грамотами и именными часами.
Он сказал об этом Гуляеву. Этой подробности Гуляев почему-то не знал и очень ей обрадовался.
— Ах, значит, вон он откуда! — воскликнул он. И вдруг спросил: — А с Назаровым (тем исчезнувшим) вы, кажется, ладили?
Вопрос был задан легким, ничего не значащим тоном, поэтому он так же легко и ответил:
— А что же не ладить? Выпить он, правда, любил. А так что же... — Сказал и спохватился: а не лишнее ли? Но Гуляев только улыбнулся и коротко кивнул ему головой. А тут уже и свет потушили. И так и осталось у замначальника впечатление легкой интимности, мимолетной откровенности, которая связала их обоих, — Гуляева и его.
Нет, любил, любил замначальника тюрьмы по оперчасти эти закрытые, недоступные простым смертным кинопросмотры.
— Надо вообще ввести какие-то определенные дни для просмотров, — сказал вдруг деловито прокурор Мячин. — Почему обязательно ходить в кино ночью? У меня вот дочь приезжает из Москвы на каникулы.
Потом он сразу посерьезнел.
— Сейчас буду разговаривать с Зыбиным, — сказал он и поморщился. — После голодовки он падает — так чтоб не подниматься на второй этаж, можно у вас?
— Да, пожалуйста, пожалуйста, — учтиво всполошился замначальника и начал поспешно собирать бумаги.
— Да нет, сидите, сидите, вы, может быть, как раз и понадобитесь, — остановил его прокурор, — он что, так все время и лежит?
— А что с ним поделаешь? — развел руками замначальника. — Он ведь уже бредит.
— Бредит? — удивился прокурор.
— Бредит. Я подошел раз к двери, а он лежит и с товарищем Сталиным беседует.
— То есть как же? — встрепенулся и всполошился прокурор. — С товарищем... — И они оба невольно обернулись к двери. — Ругает его?