— Княжна Голицына, — ответил референт.
— Ну вот и всё! — качнул он головой. — Вот и вся наша кавказская демократия! Недаром он вскоре и вышел из партии. Сын этот от нее? Да, — повторил он, обдумывая, — да, да! Красивый был человек, красивый.
Он знал, что, кроме этого полукабинетного портрета, в папке у референта обязательно должен лежать и другой снимок, наклеенный на тюремную учетную карточку, и на нем снят тот же самый человек, постаревший на тридцать лет, но эту фотографию лучше не смотреть. Он отложил портрет в сторону.
— Докладывайте, — сказал он референту.
— Лагерных нарушений не числится, — сказал референт, — в бараках усиленного режима не содержался, три года назад был сактирован по поводу сердца. Последний раз лежал в больнице три месяца назад, работает в инвалидном бараке старшим дневальным.
— А выдержит? — осведомился хозяин.
— Да он не так чтобы уж очень стар, — ответил референт. Хозяин посидел, выстукал трубку и сказал:
— Вот недавно мы тут обсуждали лесную и угольную промышленность. А затем я вызвал обоих наркомов и спросил: «Почему вы так плохо работаете, товарищи?» А они мне отвечают: «Потому что нет рабочих. Навязали нам договор с Гулагом, прислали заключенных, и пошел у нас полный развал; приписки, подтасовки, прямое вредительство — и виновных не найдешь». Вот отчего это так, почему Гулаг поставляет такой негодный материал? Как думаешь?
К этому разговору референт тоже уже был подготовлен.
— Ну, причин тут несколько, — ответил он солидно. — Во-первых...
— А-а, во-первых! — обрадовался Хозяин. — Значит, сначала у тебя будет во-первых, потом у тебя будет во-вторых, потом пойдет в-третьих, а напоследок еще, может быть, и в-четвертых. А я скажу просто — заключенные и работают как заключенные, так?
— Так, — ответил порученец (все шло пока как надо).
— Значит, это надо учитывать, — негромко прикрикнул Сталин и взмахнул трубкой. — Кормить! Кормить, одевать, обувать, лечить, поощрять. В особых случаях даже освобождать, и так, чтобы все знали об этом. Объявления вешать по лагерям, с фамилиями. Вот хорошо работал и освободился до срока. — Он подумал и посмотрел в упор на референта. — В царское время казенная норма хлеба была три фунта — сейчас сколько даете?
— Сейчас больше даем, — сказал референт, — на подземных работах выписываем мясо, молоко и даже рис.
— Рис? — удивился Хозяин. — Ну, ну! Нет, — сказал он печально, — нам рис не давали, тогда это был заграничный продукт, колониальный, как тогда говорили, но сыты мы были. Говорите, стар, болен? Значит, не доживет.
Референту объяснили, что Хозяин, очевидно, пожелает освободить старика — своего близкого знакомого, живого свидетеля его боевой славы, но при всем том нужно быть очень осторожным: нельзя проникать в мысли Вождя. Нельзя подсказывать, забегать вперед, великодушничать, надо, чтобы все получалось само собой.
— Ну а что у него за дело? — спросил Хозяин. Референт достал из папки бумагу и протянул Хозяину, но тот только взглянул и отдал обратно.
— Агитация! Так как же все-таки будем решать? — спросил он.
Теперь референт понял так: Хозяин хочет освободить старика, но решение об этом взваливает на него, то есть на советский народ — что скажет народ? Это была его постоянная позиция. Ведь Вождь никого не карает, его дело — борьба за счастье людей, на все остальное партией и правительством поставлены другие люди: пусть они сами всё и решают, с них за это и ответ. «Партия, — говорил он работникам УГБ, — поручила вам острейший участок работы и сделала все, чтобы вы с ней справились. Если еще чего-то вам не хватает, просите — дадим. Но работайте! Не щадите ни мозгов, ни сил!» Все это повторялось сотни раз, и только очень-очень немногие из ЦК и из самых-самых верхов наркомата знали о том, как конкретны, четки и определенны всегда были указания Вождя: взять, изолировать, уничтожить или, как он писал в резолюциях, «поступить по закону». Посылались и просто списки смертников за тремя подписями членов Политбюро, это называлось «осудить по первой категории». И конечно же ни один вопль, ни одно письмо из внутренних тюрем или смертных камер не доходили до Вождя. То, что вчера Берия передал Вождю одно такое письмо, был случай совершенно необычайный. Это референт понимал.
— Вину свою он признал полностью, — сказал референт.
— Да я не об этом, — поморщился Хозяин, — вина, вина! Меньшевик он, вот и вся его вина. Но как ГПУ (он так всегда называл органы) считает, можно его освободить или нет? Вот можем мы, например, возбудить ходатайство перед президиумом ВЦИКа о помиловании? Как вы считаете?